Главная
Издатель
Редакционный совет
Общественный совет
Редакция
О газете
Новости
О нас пишут
Свежий номер
Материалы номера
Архив номеров
Авторы
Лауреаты
Портреты поэтов
TV "Поэтоград"
Книжная серия
Гостевая книга
Контакты
Магазин

Материалы номера № 36 (137), 2014 г.



Салонные шляпки и подпольные памятники поэзии сегодняшнего дня

 

Молодой поэзии фактически не существует. Если же она и обретается, то в подполье, которое никто не ищет. Под «никто» я разумею, конечно, массу (в лучшем, если он есть, смысле, лишенного такого маркера как «мещанство»). То, что разгульно шествует с гордо поднятым «Я» по различным заведениям, иногда даже по мероприятиям, организованным при поддержке Правительства Москвы, назвать поэтом не то, что в истинном, а хотя бы более-менее достойном смысле нельзя. Поэт не может быть глупцом, и это — общее место. Когда на поэтическом вечере в Царицыно люди, позиционирующие себя поэтами, декламируют, пропуская целые строфы, самые затертые стихотворения Маяковского, Гумилёва, ничего не остается, кроме как схватиться за сорокоградусную и валерьянку. Я говорю «шествуют», но стилистически индивидуальной походки нет. Все, что слышится ныне на доступных простому смертному вечерах, можно свести к нескольким пунктам: бурная реакция на современные политические события, перенасыщение строк фактами действительности (Интернет, средства общения, «знаковые», с точки зрения моды, места) и жалкий драматизм. Сие салонное рифмование не то, что новое не предлагает, оно не осваивает старое. Новое, как обычно, нужно. Выход из постмодернизма когда-нибудь должен быть найден. Здесь могут быть разные пути: от возвращения к строгой, функционально оправданной форме до обращения к культурам не-столиц. Удручает факт необходимости проговаривания элементарных вещей: искусство, мысль. Просить мысли сейчас — требование жестокое и, главное, бесполезное: от поэзии остался только легкий фимиам красот в головах новоиспеченных рифмосоздателей. Причем метафоры кроятся на манер женских шляпок: чем больше неоправданных и весьма сомнительных украшений, тем лучше. Говоря короче и упрощая: образ поэта есть, а поэзии нет (опять же, подчеркиваю, поэзии молодой и доступной для чтения широкой публике). Вычеркнуто все трудное, оставлен декаденствующий дым страдальца-пиита, отсюда: жалкий драматизм, не бьющий слушателя и не бьющий самого автора, не терзающий его, а лишь легко поглаживающий: «Мой мальчик, как ты страдал, тебе же положено страдать, ты — Поэт». Безусловно, виной тому — доступность площадок, энтузиазм, обернувшийся похабщиной. В распоряжении — весь Интернет и огромное количество посиделок, строящихся по принципу самовосхваления. Полным цветом распустился нарцисс Персефоны: подделка под трудность таланта; заключается она в безумном усложнении формы, бездумном уснащении текста маркерами прежних культур и расшатанной структуре стиха. И это, конечно, говорит за слепое, невидящее прочтение и подражание прежним поэтическим богам. Но это все — о «салонах». В подполье, как это ни парадоксально, свет есть. Правда, иногда даже в подполье от всеобщей темности и мотылька принимают за прожектор, но есть свечение вне сомнений.
Единственную претензию, которую я слышала к Григорию Горнову, — это повторяемость. «Григорий, Вы себя повторяете». Не будем опровергать это утверждение, не потому, что стесняемся написать опус этому поэту, а потому, что он, благо, еще на этой земле, а, значит, никто не соберется изучать его строки с литературоведческой точки зрения. Если бы взялись — было бы доказано длинно и цитатно, что повторяемость Горнова — не только походка, но и его мотивность. Иногда, правда, мерещатся неоправданные метафоры на манер Губанова. Горнов — поэт пунктирный («это были пунктиры»), не стесняющийся резко разграничивать кадры в строфах, разграничивать как временнЫми скачками, так и пространственными. И синтез с кинематографом интересен здесь не тем, что нов, ибо это не так, а тем, что последователен из произведения в произведение. Другая, еще более поражающая последовательность поэзии Горнова, — обращение лирического героя к женщине, как кажется, как смеется утвержать, — одной и той же. И это уже метафизика, это выстраивание того самого неркутворного памятника, но не себе — а женщине. Это отречение от звания поэта. Вспоминается истертое из Маяковского «если б так поэта измучила, он любимую на деньги и славу выменял, а мне..» — здесь поэт противопоставлен лирическому герою, непоэту. Но это только пара строк. У Григория Горнова — из стихотворения в стихотворение все о ней, причем без той вычурной страдальческой пошлости юных стихотворцев нашей действительности. Вы, ты, она — три заморских рыбы, на которых вырастает горновская метафоричность, интертекстуальность, что мы не беремся сейчас разжевывать, хочется всего лишь удивиться этому возведению Памятника Женщине, которое, казалось бы, требует полного творческого самоотречения, однако, напротив, дарит поэту свободу текста: возможность сведения в одних строках маркеров целых эпох и самых заурядных бытовых деталей. Как и когда возможно вырастание Памятника из оставляющего надежды подполья к публике, переставшей выполнять одну из своих заветных функций, функцию различения, не представляется ясным. Горнов совершил попытку выхода из-под гнета того же Бродского, который своей силой задавливает зачастую относительно светлые зачатки в поэзии, конечно, тому виной все то же отсутствие мысли у «пишущей» рати. Не утверждаем и того, что все подполье — один сплошной оплот, единственный плот спасения грядущего, но то, что открыто, те единичные случаи действительно истинной литературы должны быть слышимы беспардонной массой. Ни в коем случае не призываем эти немногочисленные светочи выходить на авансцену к сегодняшним пародиям на поэтов, но у массы должен быть не столь узкий, как сегодня, доступ к ним, текстовый, информационный. Широко вышагивающий публичный пиит не слышит ничего, кроме себе подобных. Ежели он и вспомнит с горем пополам строки Гумилёва, то заведомо занесет любого представителя Серебряного века на априорно недосягаемую высоту. Тем самым прошлое мифологизируется, а о будущем просто не мыслится. Сегодняшнее же дает иллюзию кафе-шантанского успеха. Из-под полы иногда выходит к массе один, появляется на каждой полке в книжном — и превращается в тот же смрад, сравнявшись с новой средой, не найдя сил.
Тем временем есть такой уникальный случай — как Памятник Горнова, и это, что называется, «здесь и сейчас». Ухо должно слышать мерцание редких подпольных лучей, слышать и облагораживаться этим, а не гулким воем взаимных похвал на табуреточном уровне.
Один из самых показательных признаков при публичном чтении — тишина. Тишина смертельная, а не осуждающая, не возмущенная, не брезгующая. Тишина избитой словом публики, поверженной и пытающейся собрать себя снова.
Помолчим.

 

Полина СКЛЯДНЕВА

 




Яндекс.Метрика Top.Mail.Ru