Материалы номера № 43 (144), 2014 г.

Всю ночь я слушал голос мертвого музыканта
из города Мемфис,Теннесси, однажды оказавшегося на ступеньках моего дома

с гвоздиками за каждым ухом и показавшего мне свою входную рану,
что вибрировала над глазом будто улей; он убеждал меня, что

голос Христа это лишь тенор всех рабов, забывших, каково это быть
нашими отцами, а затем он рассказал, как видел свою семью,

выносившую жеребенка из дома, когда тот горел в летнюю ночь поблизости
Миссисипи, и я был готов слушать дальше.

Мне всегда хотелось забраться вглубь его голоса и нарисовать там богиню охоты,
так, как это, должно быть, делало племя, из которого я произошел. Я всегда мечтал

заснуть с гвоздями Христа во рту, облизывать их, какое бы слово
он из них не извлек, а затем похоронить их вместе с прядью его небесных волос

в неподвижном саду; я всегда мечтал съесть тот плод снова.

Но в эту ночь я хочу лишь сползти туда с тобой, брат,
в воду, ведь все это время я слушаю твой голос, и вся его

желтая саранча просеивается сквозь деревья, посаженные моими руками,
мною одним, в этих полях. Ведь я был тем, кто убрал те цветы

с твоих ушей, положив их на деревянный стол. Ведь я помню
как ты поместил ту реку  в свое горло будто точильный камень, и упал,

и вода смыла слово, которое ты нес на своих плечах,
не желая его.

All night I’ve listened to the voice of a dead singer
from Memphis, Tennessee, who jumped up my stairs with a carnation

over each ear, once, and showed me his frail entrance wound
trembling over his eye like a hive; who convinced me

the voice of Christ is only the tenor of every slave who forgot
to be your father, then said he’d watched his family

carry a stallion from their house, in summer, while it burned
through a Mississippi night, and would I listen more.

I have always wanted to climb inside his voice and paint a huntress
up there, like a tribe I must come from. I have always wanted to sleep

with the nails of Christ in my mouth and suck whatever word
he didn’t draw from them, then bury them with his blue hair

in a constant orchard; I have wanted to eat that fruit again.

But tonight I only want to crawl down there with you, brother,
into the water, because I have been listening to your voice and all

its yellow locusts sifting through the trees I planted by hand,
alone, in these fields. Because I was the one who took those blossoms

from your ears, and laid them out on the wooden table. Because I remember
how you placed the river like a whetstone in your throat, and fell,

and the water washed off the word you carried on your shoulder
and did not want.

Вот они. Сидят в своих старых комнатах,
сжимая мягкие ездовые перчатки октября.

Ветер лежит раскрытым позади них, будто страницы
Евангелия за которыми они не смогут последовать.

Они исчерпали друг друга.
Они стерли свои золотые кольца

об нежность, когда луна затапливает их прихожие,
их подошвы отшаркивают ее прочь

за пороги.
Они темнеющие пастбища, они преемники чего-то другого.

Послушай: ты должен отдать их
зиме. Ты просыпаешься, и имя источника света

разбито на осколки. Ты молвишь, и пробуждение
кажется все более диким, ветер —

это мелодия катастрофы,
играющая саму себя до самого завершения. Вино

взвешивается в бутылках, откупоривается, но никто
к нему не поворачивается. Послушай: этот час —

последний час. Ты должен выйти и пройти сквозь бесплодие
и нерешительность. Ты должен слечь посреди оркестра зимы.

Ты должен научиться быть пропетым до единой ноты так,
как того хочет ветер: не целиком, не слишком тихо, не воскреснув, не исповедавшись,

не долго.

Here they are. They sit in their old rooms,
clutching the soft riding gloves of October.

The wind lies open beside them
like the pages of a gospel they can\´t follow.

They have exhausted each other.
They have worn off their gold rings

with tenderness, their soles as the moon floods
their foyers, shuffling it away

through the thresholds.
They are the darkening pastures they are heirs to.

Listen: you must give them
to winter. You wake, and the light\´s name

is in ruins. You speak, and the waking
is wilder, the wind

is the melody of disaster
playing itself to completion. The wine

weighs its bottles
in the cellarage, open and no one\´s

and turned. Listen: this hour
is the last hour. You must walk out

through the barrenness and falter. You must lie down
in the orchestra of winter.

You must learn to be sung through
as the wind wills: not wholly, not lowly, not risen, not shriven,

not long.