Материалы номера № 49 (150), 2014 г.

Увлекаюсь запятыми. Точку исключаю. Многоточие тревожит.
Прошлое, как шляпу, надвигаю на глаза, прячусь.
И никто не скажет, что так нельзя, невозможно,
что не стоит себя призывать в легион незрячих,
что служенье — оно и истинно, и многолико,
что естественный ход вещей для всех одинаков…
Но были и будут всегда — их мала толика, —
как в праздник, идущие с восклицательным знаком!

Мой здравый смысл явно нездоров:
в безиллюзорном пространстве тесно,
следит за телепотоком слов
весь день в крутящемся кресле.
Новости не тяжелей основ.
Неинтересно.
И ходит взгляд от угла до угла,
в итоге очерчивая окружность…
Если состарилась патефона игла,
разве и музыка стала ненужной?
Чуть образумилась — все игра! —
Тут же душа запросила отдушин!
Тотчас отброшена времени ось —
есть лишь миг вместе и вечность врозь!
А нежное, то, что пронзило насквозь,
оно и спасет! Я опять полечу с тобой!..
Предзнаменование не сбылось.
Сбылось исцеляющее послечувствие.

Видишь ли, я с тобой в эту пору, похожую на неразборчивый почерк,
переменные ритмы Вселенной удержать невозможно.
Кажется слово мое далеко и непрочно,
но оно одолеет растерянность и безнадежность.
Или все же невидимый кто-то готовит оружие…
Или — выше — неслышимый кто-то смеется над нами,
но украшает в знак нежности давней и дружбы
зимнее поле цветами воспоминаний…

Думала, за поворотом твой дом, оказалось — тупик.
Край горизонта померк, но остался алый
фрагмент закатного неба с рапирами труб.
Чужие вежливые улыбки вместо ответов.
Квадраты дворов, одинаково безразличных к прохожему.
Мысль, как черная кошка, в некоем заговоре темноты.
Понятно — уже не успею найти дом.
А казалось, он-то и был источником света.
Отражения от рождения рассыпаются, как цветные мелки.
Стирается в памяти первое изображение.
Думала, за поворотом сразу окна твои.
Но, удивительно, нет их… Как странно — нет их.

Не в голубых вертикалях, не на Млечном пути,
здесь и сейчас, в этой точке, вот в этой комнате
проживает искомый смыл, древний, как Путивль,
он — аспарагус, кошка, просящая корма,
стол, закипающий кофе. Я с ним дружу,
выручал не однажды, когда не было выбора,
а сегодня ушел, и пришла какая-то жуть —
из лабиринта рифм никак не могу выбраться.
А то, что луна растянулась эллипсом, так это ей решать,
это ей гадать на моей кофейной гуще —
из какой конфигурации не согревать,
в какой форме холодное блюдо лучше.
Очень хочется вновь подвести итог?
Оглянуться наверх, непременно в истинном свете?..
Ничего не прошу там, где неуместен торг,
слава Богу, есть пища и кров, и выросли дети.

Чиркнули спичкой, свечка зажглась.
Бытописание. Память глаз.
Чистописание. Жизнь без клякс.
Прописи площади — гусениц лязг.
Век двадцать первый, но в тысячный раз
выкрутит нервы гусениц лязг,
и вурдалаком врежется в пляс
некто, вкусивший гусениц лязг,
видимо, горец. Или паяц.
Время в погонах. Гусениц лязг.
Следствием дрязг, вечно, всем поколениям —
не просветление — гусениц лязг.
Вместо Нагорной — горе, лязг…
Стоп! В этом вареве крови и лжи
право писания — право на жизнь?
Можно ли в доме, сгоревшем дотла,
жизнь описать так, чтоб долгой была?
Можно ль представить, что здесь и там
белые вишни стоят по краям?

Близостью тайного знания отзывается
глубь заглянувшего в нас водоема осеннего.
Возле церквушки народ собирается
по воскресеньям.
Вид столь привычный дробится и множится,
словно пытается память снять несколько копий,
покуда навечно в детском цветном не сложится
калейдоскопе.