Главная
Издатель
Редакционный совет
Общественный совет
Редакция
О газете
Новости
О нас пишут
Свежий номер
Материалы номера
Архив номеров
Авторы
Лауреаты
Портреты поэтов
TV "Поэтоград"
Книжная серия
Гостевая книга
Контакты
Магазин

Материалы номера № 45 (302), 2017 г.



Александр БАЛТИН



ЭССЕ О ПОЭТАХ



Александр Балтин — поэт, прозаик, эссеист. Родился в 1967 году в Москве. Впервые опубликовался как поэт в 1996 году в журнале "Литературное обозрение", как прозаик — в 2007 году в журнале "Florida" (США). Член Союза писателей Москвы, автор 84 книг (включая Собрание сочинений в 5 томах) и свыше 2000 публикаций в более чем 100 изданиях России, Украины, Беларуси, Казахстана, Молдовы, Италии, Польши, Болгарии, Словакии, Чехии, Германии, Израиля, Эстонии, Ирана, Канады, США. Дважды лауреат международного поэтического конкурса "Пушкинская лира" (США). Лауреат золотой медали творческого клуба "EvilArt". Отмечен наградою Санкт-Петербургского общества Мартина Лютера. Награжден юбилейной медалью портала "Парнас". Номинант премии "Паруса мечты" (Хорватия). Государственный стипендиат Союза писателей Москвы. Почетный сотрудник Финансовой Академии при Правительстве РФ. Стихи переведены на итальянский и польский языки. В 2013 году вышла книга "Вокруг Александра Балтина", посвященная творчеству писателя.



СОЛНЕЧНОСТЬ ТАТЬЯНЫ БЕК

Прелесть и чудо вИдения поэта!
Детски-наивное, богато-солнечное, совершенное видение — и десять мандаринов превращаются в:

Мандарины, мандарины, мандарины!
Десять мордочек в авоське у меня,
Десять маленьких, испуганных, звериных,
Странно-рыжих среди бела-бела дня!

Но — такие милые мордочки испуганы, может, дивятся странности своей среди бела-бела дня… Да и день необычен — кто из проходящих мимо будет удваивать привычное определение?
Отсюда:

Меня не любили вещи —
Терялись, мялись, ползли...
И будни были зловещи.
Но —
словно из-под земли —
Выныривал бедный праздник,
Не живший в календаре, —
Хлопушка, свистулька, пряник,
Прозрение на заре!
И —
было плевать на эту
(Вещи — труха) труху...

Вещи косные, тяжелые, однообразно-бытовые; вещи нужны, но слишком сильна их власть — она, как ни странно, сродни болоту, ибо затягивает; и праздник необходим: праздник-пряник, со свистулькой, и чтобы хлопушка разорвалась нежным взрывом, разбросав по полу цветные клочочки бумаги.
 Вещи превращаются в труху, подлинные стихи — никогда; не важно, что аудитория условна, важно, что зафиксированные на бумаги, стихи начинают жить великолепной солнечно-розовой жизнью, какая, будучи доступной всем, могла бы и изменить "всешную", скучную жизнь, приблизить к солнцу.

Менялся нрав, ломался голос.
Не помню лета — помню стужу.
Какой-то стыд, какой-то тормоз
Мешал мне вырваться наружу.

Мой внешний мир
с одной читальней,
Троллейбусом и телефоном
Завидовал дороге дальней,
Лесам глухим, морям бездонным!

До определенного времени мир и должен быть ограничен читальней, чтобы голос, ломающийся, терзающийся этой ломкой, был обретен — свой, какой не заменить, не подделать, и тогда читальня меняется на выход в мир, на дорогу — сколь угодно дальнюю в поэтическом измерении, на мистическую лесную дебрь, в которой только и постигать суть земных формул, силу натяжения яви, треклятость человеческих отношений — погубивших в конце концов человека — Татьяну Бек, но не способных тронуть стихи поэта Татьяны Бек, как не способна ржавчина тронуть золото.



КРЕСТ И СОЛЬ ВЛАДИМИРА КОРНИЛОВА

Строгая простота и высокая ясность, присущие корниловским стихам, окрашены в цвета понимания жизни, первоосновных ее веществ, когда разговор с мертвым классиком может стать важнее бесед с живыми:

Хоть здесь у вас, не скрою,
Явная благодать,
Я подошел к надгробью:
Надо потолковать.

Мертвому не погудка
Хоть барабан, хоть стих...
Вот и скажу, как будто
Вы и сейчас в живых.

Мертвые перекликаются с живыми, ибо часто первые открывают последним глаза, а стихи всегда от густоты жизни, даже если это стихи о смерти или о внешней атрибутике оной:

Хотелось бы мне на Ваганьково.
Там юность шумела моя...
Но ежели места вакантного
Не будет, то всюду земля...

Запри меня в ящик из дерева,
Найми грузовое такси
И вывези, выгрузи где-нибудь,
Названья села не спроси.

И ящик из дерева вовсе не страшен, ибо трава прорастает всюду, и всюду есть земля — в том числе земля поэзии, ее почва и травы, ее свет и сила.
Долголетие наслаивает опыт, насыщая мудростью строки и строфы.
Сухие, выкрученные до предельной смысловой нагрузки стихи Корнилова — будто провода, искрящиеся разноцветно смыслами, и долголетие его — он долголетия дерева — сильного, мощного:

В этом веке я не помру.
Так ли, этак — упрямо, тупо
Дотащусь, но зато ему
Своего не подсуну трупа.

Двадцать первый — насквозь чужой,
С крематорием чем-то схожий...
Не приемля его душой,
Подарю ему кости с кожей.

Схож ли двадцать первый с крематорием, будет ли он более жесток, или люди одумаются, станут менее алчными, более внимательными друг к другу — безвестно, но Корнилову, заставшему лишь самое начало века, представлялось, думается, что жизнь пойдет по принципу утяжеления — в том числе денежной массы, противоречащей делу поэзии.

В сумерках деревьев красота
Даже величава,
Хоть открыта мне не высота,
А ее начало.

Так обозначал поэт тайну, дарованную ему: у каждого она своя...
Начало высоты непременно разовьется в ее полноценность, продолжение, подлинность — пусть стихи и принадлежат атеисту:

Стали истины ложны —
Что же делать старью?

Я последний безбожник
И на этом стою.

Если челюсти стисну,
Сбить меня не пустяк:
Черный хмель атеизма
И в крови, и в костях.

И, как ни парадоксально, безбожник, творящий слово, иногда ближе к Богу, чем косный обрядовер, тупо расшибающий лоб в церкви.



Яндекс.Метрика Top.Mail.Ru