Главная
Издатель
Редакционный совет
Общественный совет
Редакция
О газете
Новости
О нас пишут
Свежий номер
Материалы номера
Архив номеров
Авторы
Лауреаты
Портреты поэтов
TV "Поэтоград"
Книжная серия
Гостевая книга
Контакты
Магазин

Материалы номера № 48 (356), 2018 г.



Александр БАЛТИН



ЭССЕ О ПОЭТАХ



Александр Балтин — поэт, прозаик, эссеист. Родился в 1967 году в Москве. Впервые опубликовался как поэт в 1996 году в журнале «Литературное обозрение», как прозаик — в 2007 году в журнале «Florida» (США). Член Союза писателей Москвы, автор 84 книг (включая Собрание сочинений в 5 томах) и свыше 2000 публикаций в более чем 100 изданиях России, Украины, Беларуси, Казахстана, Молдовы, Италии, Польши, Болгарии, Словакии, Чехии, Германии, Израиля, Эстонии, Ирана, Канады, США. Дважды лауреат международного поэтического конкурса «Пушкинская лира» (США). Лауреат золотой медали творческого клуба «EvilArt». Отмечен наградою Санкт-Петербургского общества Мартина Лютера. Награжден юбилейной медалью портала «Парнас». Номинант премии «Паруса мечты» (Хорватия). Государственный стипендиат Союза писателей Москвы. Почетный сотрудник Финансовой Академии при Правительстве РФ. Стихи переведены на итальянский и польский языки. В 2013 году вышла книга «Вокруг Александра Балтина», посвященная творчеству писателя. Постоянный автор «Поэтограда».



СТИХИ ДЯДИ ГИЛЯЯ

Русский размах, удаль, смекалка, лукавство, хлебосольство — такая ядреная смесь была сущностью характера Гиляровского: мощного бурлака русской журналистики, прозы и... поэзии.
 Странно нежно воспринимается — да так и заложено, так и задумано:

Белоснежные туманы
На стремнинах гор висят,
Вековечные платаны
Зачарованные спят.

Нечто дремотное, плавное, теплое — совсем противоречащее могутной силе, яростному размаху, и — по контрасту — формула, сверхточно определяющая суть русских бед:

В России две напасти:
Внизу — власть тьмы,
А наверху — тьма власти.

Формула, к сожалению, продолжающая работать во все времена: слишком конкретная на фоне «расейских» мечтаний о сиятельном Китеже, что вот-вот должен подняться из глубинных вод заурядной русской жизни, часто отдающей кошмаром.
И логично встает, протягивается, поднимается стих Гиляровского о Владимирке — знаменитой трагедии-дороге, пути кандальном:

Меж чернеющих под паром
Плугом поднятых полей
Лентой тянется дорога
Изумруда зеленей...
То Владимирка...
Когда-то
Оглашал ее и стон
Бесконечного страданья
И цепей железных звон.

И посвящение И. Левитану, точно соединяющее два искусства, вытекает и из самости стихотворения и из страсти самого Гиляровского к живописи.
Гиляровский огромен, как воспеваемая им Россия: ведомая ему, исхоженная им, гущу свою народную отворявшая его очам.
Гиляровский пел ее золото — и грязь, ибо в России совмещаются причудливо две эти субстанции, жаль никаких сил не хватает убрать грязь, чтобы сияло одно золото.

В том числе — поэзии Гиляровского.



ФИАЛКОВЫЙ КОСМОС
КОНСТАНТИНА ЦИОЛКОВСКОГО

Наследие Циолковского разнообразно: здесь научные статьи чередуются с фантастическими повестями, а автобиографическая проза с заметками, такими, как «Эфирный остров».
Ощущение мощи, невероятной мыслительной энергии и вместе с тем странный налет некоторой отстраненности, что ощущается, когда вчитываешься в иные места разных текстов, заставляют подумать о получение знания посредством озарения — путем, чья технология человеку совершенно неизвестна: остается довериться Библии и привести примеры пророков.
Фраза Циолковского не строится — да и не должна — ни по каким художественным канонам, или принципам; она достаточно свободна — в том числе и от грации, необходимой в беллетристике; но эта фраза нагружена мыслью.
Почти всегда.
Даже в фантастической повести «На Луне», где художественный элемент присутствует золотыми пылинками, которыми пересыпаны пласты фантазии... или реальности?
Будто Циолковский и впрямь имел возможность заглянуть на Луну в качестве гостя, будто самые невероятные предположения, нарушая параллели земной логики, становятся действительностью...
«Приключение атома» — не большая работа, дополняющую работу основную — «Монизм Вселенной», и вот в ней стиль Циолковского фиалково-синеват (если вы верите в цветовое восприятие литературы), прост, выверен и не может быть другим: ибо величие сообщаемого требует именно такого.
Говорить — Циолковский: великий ученый — банально.
А не банально то, что он — интереснейший стилист...



АСТРАЛЬНЫЕ ЧАРОИТЫ
АЛЕКСАНДРА ЧИЖЕВСКОГО

    …Порою виртуозная огранка стихотворение Александра Чижевского напоминает блистательные переводы из французской поэзии: странная ассоциация, свидетельствующая о гамме всеобщности — в том числе и поэтической:

Непостижимое смятенье
Вне широты и долготы,
И свет, и головокруженье,
И воздух горной высоты.

Ученый становится поэтом, поэт сущностью своею перетекает в ученого, и пласты мировосприятия совмещаются, давая неожиданный эффект, потрясающий результат:

И высота необычайно
Меня держала на весу,
И так была доступна тайна,
Что я весь мир в себе несу.

Грандиозность космических панорам, открытая внутреннему оку Чижевского, приобретает законченность формы, уложенной в компактные тела стихов.
О! Чижевский вправе был писать стихотворение «Человеку», и даже, может быть, — Человечеству; ощущая Прометеево начало в себе, испытывая сопричастность и славянскому пантеону, где Перун ему — точно собеседник.
Огонь стихов связан с огнем научного откровения, и, может быть, будущее за синтезом, пока едва намечаемым — синтезом художественного творчества, научного прорыва, религиозного делания.
Жизнь сама держится Прометеевым подвигом:

Подобно Прометею
Огонь — иной огонь —
Похитил я у неба!

В стихотворении, посвященном Циолковскому, Чижевский именует звезды — малютками: так нежно, так ласково, по-домашнему может назвать только знающий, только входящий в соприкосновение с глобальностью космоса:

Привет тебе, небо,
Привет вам, звезды-малютки,
От всего сердца
И помышленья.
Вечно вы мерцаете в черно-синем небе
И маните мое одинокое сердце.

Конечно, Чижевскому хватило бы и научной славы, но его поэтическая одаренность поднимает его, усиливая образ его, звучание личности на ступень сакральной высоты.



БРОДЯЧИЙ ФИЛОСОФ,
ЗЯВШИЙ ПСЕВДОНИМОМ ИМЯ ПРОРОКА

Вагнер резко отличался от тяготившей Ницше филологической и философской, приверженный сухим схемам и скучному наукообразию среды, и — произвел на Ницше огромное впечатление.
…а Заратустра уже шел по ступеням пророчеств, и философии, граничившей с поэзией, которая будет использована тьмою.
Искусство древних греков, и чаянья переустройства мира, и возрождения духа нации, и тома Шопенгауэра — все мешается в причудливый, чрезвычайно энергичный космос, и Валькирии мчатся где-то внутри его — яростно, мощно…
 Ницше сочинял музыку под влиянием Вагнера.
 Он совершил поездку в Рим, где познакомился с Лу Саломе, впрочем, это можно прочитать в любой биографической справке — или монографии, каковых о Ницше существует тьма.
Интересно другое.
Бродячий философ, взявший имя в честь Заратустры и говорящий вещи, которые основателю зороастризма и не пришли бы в голову.
Человек есть натянутый над бездной канат: но бездна ему неведома своею сущностью; человек есть канат из прошлого в будущее: от примитивных форм до сверхчеловека, толкуемого так, что белокурая бестия, еще не рожденная, уже дана в коконе мысли.
 Мысли кривой и красивой, сверкающей и не верной; мысли яростной и одинокой — как стихи Ницше: все они — одинокие волки.
Мысль или болезнь сгубила философа?
Болезнь, разъедающая поэта, всегда сообщает определенный колорит его вещам.
Лабиринты мозга путаются, каналы их засоряются, и путь живительной влаги размышления затруднен.
Видения багрово плывут перед глазами, и смерть тянет руку — она не обязательно костиста: может оказаться вполне мягкой и даже желанной.
 Так или иначе, возможность истолковать учение (если считать, что в его перенасыщенных поэзией томах есть учение) таким образом, каким истолковали его в Третьем Рейхе, говорит не в пользу Ницше — философию, скажем, Фихте нельзя использовать в подобном ключе.
Но бродячий философ, взявший псевдонимом имя великого пророка, по-прежнему совершает свой бесконечный путь во многих и многих умах.



К ГОДОВЩИНЕ РОЖДЕНИЯ (215-й)
КОЗЬМЫ ПРУТКОВА

Родился — что!
Главное — когда умер, тем более, что и любая-то жизнь длится мгновенье, а жизнь подобного фрукта!
Так что порассуждаем лучше о смерти его, а?
Итак, Бант сорван, жизнь завершена, Козьма Прутков разобран на кусочки — он умер!
Надменно задранный нос и пустая многозначительность тайного советника, вписанные в литературный пантеон мистификаций, остаются потомкам, вместе с убеждением — что нам, мол, Лихтенберг! мы на квасе со щами произведем нечто более словесно-глубинное!
Высокопарные глупости мешаются с фельдфебельским окриком, несущим, как ни странно, философскую начинку: бди!
Беда с этими рассуждающими лакеями — и забавны, и — надо же! — впрямь способны порою к сгущению мысли.
Но игры всегда кончаются.
Не зря же многие люди подобны колбасам — чем их начинят, то и носят в себе! — и носил, роняя кусками на бумагу, и корежилась она — порою от смеха, вспыхивая искрами всеобщей известности, а порой правда была готова к гипотетической вечности, где встретятся, вероятно со-творцы надменного «рассуждалы» — с ним самим.
Но — игры всегда кончаются.
Банты срывает время усталостью нашутившихся классиков, и вписанные в ленты длящихся лет афоризмы гудят и зудят правдой и безумием, забавной наблюдательностью и мелкою чепухою, шорохом мысли и мыслью подлинной...
Но... коли родился таков: с задранным носом и многозначительностью крупного чиновника, то — непременно должен уйти.
И ушел — без похорон, понятно — прямо в чистое мерцание времени.



НЕЖНАЯ СИЛА НИКОЛАЯ ЯЗЫКОВА

Поэты пушкинской поры... сочетание слов непроизвольно складывается в ямбическую строчку, ибо силовое, поэтическое поле главного классика было столь велико, что обращало в поэзию всех и вся, попавших в оную ауру: «вся» через «всех».
 Яростный и нежный Языков — жемчуг речи, одна из ярких звезд золотой поры русского стихосложения.
Море столь же опасно, сколь и маняще; коли оно «нелюдимо», то зов его сильней: как манит человека орнамент освоения всего закрытого, тайного.
Знаменитое стихотворение, ставшее песней — в том варианте, когда большинство знают ее, но не помнят автора слов — совмещает задорный хмель и некоторую суровость, призыв к смелости: без оглядки на возможные последствия.
Ибо:

Там, за далью непогоды,
Есть блаженная страна:
Не темнеют неба своды,
Не проходит тишина.
Но туда выносят волны
Только сильного душой!..

Сильного душой! сколько, как в перенасыщенной капле, сконцентрировано в строке! Ее нужно расшифровывать, — и вместе опасно трогать, ибо любая сила чревата: способна уничтожить носителя оной.
Стихотворение «Море», написанное в Венеции, живописует водный пласт:
Струится и блещет, светло как хрусталь,
Лазурное море, огнистая даль...

А кажется: описывает жизнь саму, в плавание по которой можно пускаться, только убедившись, что у метафизического корабля твоего —

Но, кормчий, пускаяся весело в путь,
Смотри ты, надежна ли медная грудь,

Крепки ль паруса корабля твоего,
Здоровы ль дубовые ребра его?

Поскольку — жизнь путешествие для сильных.
Сила и стройность — характеристика стихов Н. Языкова, именно они определяли, вероятно, и сущность его натуры...
Есть у поэтов пушкинской поры много схожего — и в строфике, и в образе миропонимания, не говоря — мирочувствования: будто открывшийся, небесный родник поэзии выбирал только тех, кто так, а не иначе был способен воплощать задуманное...
Мускульная сила стихов Языкова замечательна: строки пружинят, исключая что бы то ни было лишнее, они играют самоцветами, когда надо, напрочь убирая избыток: соблазнительный, но всегда чреватый.
Вот великолепная молитва Языкова:

Молю святое провиденье:
Оставь мне тягостные дни,
Но дай железное терпенье,
Но сердце мне окамени.
Пусть, неизменен, жизни новой
Приду к таинственным вратам,
Как Волги вал белоголовый
Доходит целый к берегам.

Кажется невероятным, но поэт просит «окаменить» его сердце; невероятным... но вспомним: магистериум, философский камень алхимиков — это вовсе не волшебный минерал, все обращающий в золото, а камень души: но такой, когда все низовое и грязное переплавлено в сиятельную каменную высоту, сверкающую бриллиантом.
О таком камне и молит поэт.
И провидение, думается, услышало его.



ПОЭЗИЯ ПРОЗЫ
 
1

 

БЕЛАЯ МУЗЫКА ИСААКА БАБЕЛЯ

Емкость фразы Бабеля — это емкость хорошо сделанной поэтической строки.
Персонажи врываются в книжные страницы, сопровождаемые вихревыми потоками жизни: и все эти персонажи густы характерами, занятны разговорами; они пьют и воруют, смеются и шумят...

...а была Конармия, были рассказы, страшнее самых черных фантазий (или видений) Босха; был солдат, стоявший над другим — с вырванным животом, так, что видны были удары сердца.
От этого «видны» остолбенеть можно , понимая, как могут разнится опыты — тех, кто видел такое, и кто даже не представляет, что такое возможно.
Чечекают пулеметы, падают убитые, воруют в деревнях гусей и кур — надо жрать: человек без жратвы превратится в пустую яму.
 Гудит проза Бабеля, тонко играет проза Бабеля, переливается многокрасочными, невиданными оттенками — емкая, весомая, как поэзия...



2

 

КРАСИВАЯ ЮДОЛЬ
ЮРИЯ КАЗАКОВА

У Юрия Казакова крупные слова — каждое: точно обкатанная галька, и, ощущение создается, прежде, чем поставить определенное слово на место, писатель рассматривает его со всех сторон: ибо место у слова может быть только единственное, его.
 Запахи текут нежными струями: смолянистые, хвойные, или городские: жаркого, мягчеющего на солнце асфальта, пыли...
 Мир полон запахами, как и цветами, оттенками цветов и даже оттенками оттенков оных.
 Как начинается рассказ «Звон брегета» — о так и не состоявшейся встрече двух главных классиков русской поэзии: как льется он картинами зимнего Петербурга, где фраза каждая: сама поэзия, и звук нежен и весом одновременно.
 Вынутые из жизни не парадной деревни куски жизни: вынутые с натяжением нервным плотности оной — будь то «Некрасивая», или «В город»: при конкретике, зримости, плотности рассказов ощущение то же: перед нами поэзия.
...тут перья жар-птицы: вспыхивает красный глазок, проступает зеленовато-синий веер, тонкая золотистая дуга охватывает картину, точно давая ключ к музыкальному тону фразы...
 С первого своего маленького шедевра — рассказа «На полустанке» — до последнего: сквозного, пронзительного, трепещущего от любви и грусти «Во сне ты горько плакал», Казаков не оступился ни разу и ни разу не погрешил против своего великого дара, создавая словесные чудеса: как возможно увидеть мир, лес, людей глазами медведя? Как возможно великолепие рассказа «Тедди»?
 А, может быть, предназначение писателя в том, чтобы невозможное делать возможным?
И Юрий Казаков справлялся с этим блестяще.



3

 

ЦВЕТОВЫЕ ГАММЫ
ГАЙТО ГАЗДАНОВА

Будет ли увиден призрак Александра Вольфа?
Проза Газданова — истинного поэта прозы — проступает тончайшими разводами, полутонами, гирляндами ассоциаций, намеков...
 Одинокий дождь, серебрясь, сыплет струи на бачки с мусорными отбросами: ибо задворки привычны для эмигрантского житья.
Капсула одиночества  — человеческой жизни — дает трещины, соприкасаясь с катастрофическими явлениями, но экзистенция, вылитая из сосуда абсурда двадцатого века, густо пропитывает произведения Газданова. Хотя... он занимался боксом: то есть был крепким, тренированным парнем.
Время в романе «Вечер с Клер» течет своеобразно: раздваиваясь, уводя в ямы воспоминаний о Гражданской войне и вообще разделившись на два потока: то, что было до Клер, и возможного будущего.
Оно всегда возможно — и всегда наступает в том варианте, какой наименее предпочтителен.
Тени на стекле, капельки дождя, муаровые разводы вечера.
Поэзия прозы спасает, когда не спасет уже ничто — ни сочинительство, ни крепость тела, ни надежды, давно превращенные в руины, и Гайто Газданов — в гипотетической вечности, в кабинете продолжившегося в ней одиночества — продолжает ткать чудеснейшие повествования, вспыхивающие букетами лучей.



РЫГОР БОРОДУЛИН:
ЗЛАТЫЕ НАДПИСИ
НА СКРИЖАЛЯХ ВЕЧНОСТИ

Через густую крону вяза почувствовать дыхание вечности: поэт — чувствительнее сейсмографа, он улавливает лучи, по сравнению с которыми рентгеновские слишком грубы, и передает их кристаллами слов с точностью, от которой захватывает дух.
Рыгор Бородулин, народный поэт Белоруси, совмещал в собственном поэтическом пространстве силу и мудрость: и вторая порой отдавала крепостью сократовской пробы.
Он творил «Евангелие от мамы», где чеканные формулы двустиший входили в сознанье вечной правотою омытых светом слов: «Но поцелуй безгрешен только тот, каким целуем мать и хлеб насущный...»
 Точно исследовав меру вещей, Рыгор Бородулин охватил круг данности земной: охватил его стихом так глубоко, из руд тайных ощущений как будто по-новому высвечивая фундаментальные имена жизни: отец, мама, хлеб.
«Небесная пушинка — василек, веселый блик нетленности и праха...» — нежное чудо Руси и Беларуси, четкой сини совершенный цветок, почти сакральный блик вселенной.
 Были поэты, выражавшие душу народа; были времена, когда поэтов воспринимали так.
 Рыгор Бородулин говорил сразу за два народа: русский и белорусский; и говорил так сильно и мудро, что стихи его вспыхивают златыми надписями на скрижалях вечности.



РОСКОШНЫЙ МАКСИМУМ
МАКСИМА РЫЛЬСКОГО

Ясность — прозрачная ясность чистой озерной воды — отличает стихи Максима Рыльского; и, как взгляд в глубокое серебряное озеро может открыть много нюансов яви, так открываются они при чтении и вчитывании в стихи Рыльского:

Когда убьют все лучшее заботы
Житейские, и не найти следов
Прошедшего, и больше нет охоты
Идти ни из-под крова, ни под кров,
Тогда, искусство, мой оплот — одно ты...

Это — кредо поэта, это же его крепость, вовсе не похожая на желтоватую башню слоновой кости, ибо дальше следует:
В живой красе новооткрытых слов...
И «новооткрытых» — тут главное, ибо слова стираются от долгого употребления, теряют свою таинственность и высоту, слова нужно открывать заново, и поэзия здесь — наинадежнейшее средство.
17 год вызвал некоторую растерянность Рыльского: оказавшегося словно между двух миров, и выбор в этом случае был сложнее сложного:

За окнами на улице дремотной
Поет шарманка на старинный лад, —
А Джемма улыбается и смотрит
На то, как Санин продает оршад.

Старый мир ломался, вместе оставаясь вещным, конкретным, новый ломился — яро и неистово, естественно меняя коды искусства, требуя нового.
О! Рыльский, как подлинный поэт, находит новые краски, обогащая свою палитру, он буквально добывает новые способы отражения реальности — тоже новой; и в книге стихов «Синяя даль», хоть и обращаясь к излюбленной античности, пропускает через нее современные аллюзии.
Время насыщено политикой.
Но Рыльский остается верен классическим, чеканным формам, ибо без них — поэзия мертва.
Рыльский разнообразен и глубок, но лучше всего — это изумительная ясность стиха, позволившая ему подчеркнуть столько разнообразных нюансов яви — яви искусства и жизни.



СИЯЮЩИЙ СВОД СИЛЬВЫ КАПУТИКЯН

Розовый туф — символ Армении.
Сильва Капутикян — символ армянского языка.
Буквицы древнего алфавита порою напоминают подстриженные ветви неведомых растений, иногда — сакральную графику великого художника-провидца: и мерцает за ними первопринятое христианство, и вырисовывается могучая фигура Мешропа Маштоца.
Долгое и мощное движение истории отразилось в совершенном слове Капутикян, обогатило его, сделав объемным, полноцветным, сияющим, солнечным.
Круг жизни: рождение и рост, смерть и горе, любовь и хлеб, розовое счастье детства и соль мудрой старости — вошел с основательной полнотою и своеобразием великого дара в свод стихов Капутикян: свод, возведенный ею над каменным садом Армении, над духовной приземистой роскошью широкоплечих древних церквей, и городов, исполненных своеобычая — и без сияющей поэзии Капутикян Армения не была бы Арменией.



МАНАС — СЕРДЦЕ КИРГИЗСКОГО НАРОДА

Каждый народ добывает руду эпоса — так киргизы веками складывали свой Манас, чье дыхание: поэзия, история, миф, и эта сплетенная тройственность и определяет долговечность.
Противостояние китайцев и киргизов было долгим, и, естественно, кровавым; оно резало плоти обоих народов, но киргизов, как более малочисленных, значительней, и когда прошел слух, что родился необыкновенный мальчик, наименованный Манасом, слава о нем разносится за пределы мистикой пропитанного Алтая, а живущие на Алтае калмаки спешат сообщить китайскому хану, что у киргизов, не желающих покоряться, появился необыкновенный батыр.
О! Озорство и щедрость Манаса великолепно сочетаются с необычайной силой — и с такою же силой течет поэтическое повествование, чья музыка посверкивает драгоценными каменьями смыслов — или эзотерическими тайнами Алтая…
Победа в битве с Уйгурами укрепляет славу Манаса; он собирает войско, и киргизы решают перекочевать на свои исконные земли, ибо тяга к своему, изначальному вшифрована в сознание каждого народа.
Сюжет плетется, различные его линии уходят вбок, или начинают превалировать: так отдельная ветвь пышными листьями слов повествует о богатыре Алмамбете.
Странствия Манаса, его женитьба, его взаимоотношения с родственниками и другими батырами — все вихрится в корневом потоке слов; и древо эпоса раскидывает роскошную крону над грядущими поколениями киргизов.
Чокан Валиханов, записав в 1856 году один из эпизодов и переведя его на русский, положил начало манасоведению; научные изыскания важны, без них, возможно, эпос усох бы постепенно, растворяясь в пространствах меняющейся жизни, и, тем не менее, интереснее просто читать, сопереживая и наслаждаясь, ибо язык эпоса густ, как история любого (почти) народа, и питателем, как хлеб и млеко.



ПОЭЗИЯ АТЛАНТИДЫ

Поэзия вызревала в медиаториях — специальных помещениях, отведенных для медитаций: ибо мы слишком плотно изолированы от миров астральных пятью чувствами, и только отключив их, можно увидеть подлинный свет.
И свет — и подлинную сущность, корень бытия; а от него исходит любая поэзия…
…мы жили на островах — великолепно обустроенных и роскошных, и широкими синими кольцами между ними вилась вода, а в порты входящие корабли были высоки, как башни.
На главном острове храм возвышался, как своеобразная страна, многочисленные службы внутри него сочетали музыку и слово, свет и цвета; и основы для служебных действ писали поэты, не хотевшие, чтобы их имена были известны.
О! то была поэзия роскошных духовных тканей, переливающихся оттенков: столь тонких, что не все их улавливали, хотя все стремились к этому.
 Была и пейзажная лирика, и шуточная, и — поэзия, совмещающая эти ипостаси: например, колоссальная статуя над вратами главного порта так привлекала мальчишек, игравших у ног ее, что это невозможно было не описать стихом, будучи поэтом…
Но в медиаториях созревала самая важная поэзия: истинная, сущностная; поэзия странствий по астральным тропам и погружения в колышущиеся глубины.
…впрочем, вам теперь это совершенно не важно.



ДЕРЗНОВЕННАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ
АЛЬ-ФАРИДА

Проповеди, что читал он в мечетях Каира, слышал султан, предлагавший поэту место верховного судьи, но тот отказывался, предпочитая духовные глубины.
…лепестки открывались, за ними шли новые и новые головоломные подъемы, и суфий, используя разные способы — от поста до словесных формул — преодолевал путь, который невозможно преодолеть.
 Дерзновенная параллель любви к Богу и любви плотской была оправдана в той системе, в которой Аль-Фарид сочинял большую касыду.
 Оставив опыт пути и экстаза, он не мог сообщить другим, какую часть пути он прошел, и есть ли вообще оный путь.



Яндекс.Метрика Top.Mail.Ru