Главная
Издатель
Редакционный совет
Общественный совет
Редакция
О газете
Новости
О нас пишут
Свежий номер
Материалы номера
Архив номеров
Авторы
Лауреаты
Портреты поэтов
TV "Поэтоград"
Книжная серия
Гостевая книга
Контакты
Магазин

Материалы номера № 23 (74), 2013 г.



Ольга Ведёхина
"Попробуй слово на вкус"

СПб.: "Комильфо", 2009

Петербург — город особенный. "Самый умышленный город в мире", — писал о нем Достоевский. А еще — самый нерусский город из всех российских городов. А еще — парадоксальный: южная архитектура, нагие боги и нимфы на северном море; колыбель Золотого века русской поэзии и — колыбель трех революций. Кому-то до сих пор на здешних улицах встречается гоголевский сюрреалистический Нос, кому-то слышится голодное эхо блокады. За гламурной красотой фасадов скрывается убожество и жуть грязных дворов‑колодцев. Турист не заметит некой болезненности, разлитой в петербургском воздухе, как не заметит ее и уроженец Северной Пальмиры. Заметит пришлый и осевший здесь имярек с тонкой душевной организацией.

Невский поднят, как ворот
У больного лица. –

пишет Ольга Ведёхина. Эта метонимия выглядит парадоксом: "больное лицо" вместо "лица больного". Но преображение существительного в эпитет очень хорошо передает атмосферу города, особенно в осенне-зимнюю пору. И почему-то "больное лицо" напрямую ассоциируется с портретами позднего Блока, с его почти страдальческими глазами замученного ангела. И в том же стихотворении Ольги "каналов напевы,/ледяная вода" отсылают к знаменитым строчкам: "Ночь, ледяная рябь канала,/аптека, улица, фонарь". Петербург всякую живую душу пробует на зуб, и кто-то ломается, как соломинка, а кто-то, наоборот, крепчает духом. Вот и поэзия Ольги Ведёхиной дышит великолепным душевным здоровьем и мальчишеским озорством.

Бокалы, дрожа, смеются,
И брют из бутылки бьет. –

эта аллитерация на "б" звучит задиристо, как удары теннисного мяча о ракетку. Но что здесь — большой теннис или одинокий сквош? Может быть, мяч бьется о стену? В книге есть стихотворение, отвечающее на этот вопрос. И называется оно "Круговорот одиночества".

Ты рождаешься в мир совершенно один,
Пробираясь по темной трубе.

(,,,)
Ты рождаешься в смерть совершенно один,
Грань миров беспощадно-груба.
И опять, белым светом в конце поманив,
Пред тобой распростерлась труба.

Между рождением и смертью в тексте Ольги всего три строфы, в которых жизнь предстает цепочкой общих мест: "мамины руки", "жар обожаемых губ", "и усталость, и скука, и боль", и здесь чудное замечание:

Ты проходишь, теряя сквозь рваный карман
Перец страсти и мудрости соль.

Получается, что круговорот одиночества — это, собственно, вся жизнь. И уходим мы ни с чем, как ни с чем и пришли: в рваном кармане не припасешь и полушки медной. Умирая, Александр Македонский велел похоронить его так, чтобы руки свисали из гроба: "Пусть люди видят, что даже великий Александр уходит ни с чем". Интригует выражение "рождаешься в смерть" — автору, видимо, близка идея реинкарнации, или, по-гречески, метемпсихоза. Таким образом, круговорот одиночества одной жизнью не ограничивается, а уходит далеко в будущее. Такой подход для христианства чужд (а Ольга — христианка), он свойствен индуизму и буддизму. Но догматика давно уже осталась молью траченным наследством завзятых клерикалов, да и когда поэты оглядывались на догму? Об одиночестве, да еще таком глобальном, Ольга пишет совершенно спокойно, просто констатируя факт. Никакой тоски. Вообще никаких сантиментов. Это — позиция стоика. И таким же стоицизмом веет от стихотворения "Неужели есть она, любовь?" Вот к какому выводу приходит автор:

Нет, не существует половин.
Целы мы, едины, неделимы,
Терпкими желаньями гонимы,
Каждый себе раб и господин.

Лишь одна любовь живей, чем сны:
Жадная, горячая, слепая,
Безответно-жалкая, смешная –
То любовь к себе… Мы ей верны.

Очень смелый и очень честный вывод. Действительно, по самому большому, гамбургскому счету, больше всех мы любим самих себя, как бы мы не убеждали себя в другом и какие бы клятвы в вечной любви не давали близким. "Своя рубашка ближе к телу" — эта народная мудрость гораздо правдивее и актуальнее христианских потуг любить ближнего, как себя самого. Любовь к себе заложена в нас на уровне инстинкта — инстинкта самосохранения. Поэтому мы так восхищаемся людьми, способными на самопожертвование, хотя зачастую это бывает вынужденным. Вспомним слова Иисуса Христа на кресте: "Или, Или, лама савахфани?" — "Боже, Боже, почему ты меня оставил?"
"Не существует половин", "мы едины, неделимы" — какой замечательный выпад против расхожего мифа о половинках, ищущих друг друга, чтобы слиться в самозабвенном экстазе, как джин — с тоником! Какое замечательное прозрение в истинную природу человека — природу андрогинную и холистичную! Короткий манифест философии персонализма, которой столько творческих сил отдал Николай Бердяев. Вспоминается Ходасевич:

И как мне не любить себя,
сосуд непрочный, некрасивый,
но драгоценный и счастливый
тем, что вмещает он — тебя! –

"тебя" — здесь имеется в виду душа. И что мы такое, если не раковина с жемчужиной внутри? Какой иначе смысл и в нас, и вокруг?
Но при таких вот отчаянных воззрениях на любовь и одиночество Ольга совершенно не чувствует себя Лейбницевой монадой без окон и дверей. Напротив, она открыта миру, и впитывает впечатления, как губка, чтобы выжать их "во здравие жадной бумаги". И здесь мы встречаемся со взглядом истинного художника, своим искусством смело преображающего скучный, в общем-то, мир, в радужное многоцветье: "хохочет небо, громыхнув"; "брови — гордые всадники"; "арфа решетки Летнего сада"; "заколкой алой березе в косы/снегирь зарылся, смешной и юный". И уже вовсе потрясающая зарисовка, напомнившая поэтическую динамику Елены Шварц:

Деревья руки растопырили,
И пальцы в небо разметали,
Когтями облако царапали,
От ветра выли и стонали.

Луну, как шапку, нахлобучив,
Бровями хмурились ветвей
И вихрем мартовской качучи
Пугали кошек и людей.

В разделе прозы поразителен рассказ "Таинство", в котором на пространстве двух книжных страниц изящно и просто решается проблема смерти. Смертобоязнь — бич нашего времени. Древние, да и средневековые люди знали, куда отправятся после пересечения роковой черты. А мы так заплутали в своем сомнительном прогрессе, что потеряли всякие ориентиры уже в этом мире, не говоря об ином. И вот: "Когда Аське было лет одиннадцать, она никак не могла представить: как это ей будет двадцать? (…) Но вот исполнилось — и даже не заметила". Далее героиня не может поверить, что выйдет замуж. Но вот "подписи, кольца — и все". Венчание — тоже ничего особенного, как и в дальнейшем роды. И вот героине двадцать восемь: "В последнее время Аське все чаще кажется: смерть — это тоже таинство, которое просто надо пройти. И когда его переживешь (во всех смыслах), выяснится, что ничего не прервалось, и в ней, Аське, ничего не изменилось: как после двадцатилетия, как после свадьбы, как после родов". Такой алгоритм не может не утешать. Хотя, надо полагать, и здесь, как во всем, не существует универсального рецепта.
Ольга Ведёхина — крепкий орешек. Ее не сломать, как соломинку, даже городу, по словам русского классика, "дьявольскому, инфернальному, непригодному для жизни человека", городу, к которому Ольга обращается с такими вот словами: "Бродить и плакать, припадая к атлантов каменным ногам". Да, и стоики тоже плачут. Но их слезы превращаются в жемчужины. "Я пью за крест свой, и будь что будет", — так заканчивается стихотворение "Тост", и хочется верить, что хотя бы в конечном счете все будет хорошо.

Элла КРЫЛОВА



Яндекс.Метрика Top.Mail.Ru