Главная
Издатель
Редакционный совет
Общественный совет
Редакция
О газете
Новости
О нас пишут
Свежий номер
Материалы номера
Архив номеров
Авторы
Лауреаты
Портреты поэтов
TV "Поэтоград"
Книжная серия
Гостевая книга
Контакты
Магазин

Материалы номера № 12 (164), 2015 г.



Дана Курская
Весенний разговор



КРЫСОЛОВКА


Говорят, что я вовсе не умирала…
…Те мальчишки, с которыми я играла,
Повзрослев, со мной оставались мало,
Обещав потом позвонить.

Полагаю, что кто-то меня и помнит,
В заоконном пространстве квартирных комнат
Молча курит, из дома уже не выходит,
И песочная рвется нить.

Я играла для них на своей свирели,
А они спасли себя, повзрослели.
В опустевшем дворе дребезжат качели.
Я на окна гляжу, как вор.

Нам так нравилось в теплом песке валяться,
А теперь эти люди меня боятся,
Не пускают к окнам своих домочадцев
И опасливо крестят двор.

И у тех, за кого я была в ответе,
Подрастают большие смешные дети,
Их мамаши кладут засыпать при свете,
Колыбель очертивши в круг.

Их отцы им велят повзрослеть скорее
И в качели, свирель и песок не верить.
И не дай им Бог приближаться к двери,
Если ночью раздастся стук.

И не сметь замок даже пальцем трогать.
Кто стоит за дверью? Посланник Бога?
Или странник, флейтой манящий в дорогу?
Или серая злая рать?..

Мне так мало надо, чужие дети.
И звучит за дверью на всей планете
То ли детский плач, то ли просто ветер:
«Выходи со мной поиграть…»


ВЕСЕННИЙ РАЗГОВОР


Шагает по лужам, сквозь челку глядит на весну,
После третьей банки решается на разговор с Богом.
Небеса, отходящие было к вечернему сну,
Внезапно разбужены ее яростным монологом:

«У меня пятый месяц все просто трещит по швам!
Муж зовет самодуркой! Развалились последние сапоги!
Я не ем ни черта, не худею ни на килограмм!
Мама в трубку захлебывается — где, мол, твои мозги!

На работе все меня норовят нагнуть!
Думаешь, это все — шуточки, ерунда??»
Думаешь, это все можно с улыбкой перешагнуть??»
И Господь отвечает:
«Да».

Сворачивает на Чистопрудный, жалуясь Небесам:
«Единственный друг не отвечает на эсэмэс,
Пусть тогда и свои проблемы, дурень, тоже решает сам…», —
переводит дыхание, поддержки ждет у Небес, —
«подралась в электричке, в отделении был скандал.
Проиграла сама себе в “Города”».
Разве Тот, на кресте, за такую кретинку страдал?
И Господь отвечает:
«Да».

Смотрит под ноги, по Мясницкой упрямо шагая вниз,
И твердит: «Даже жить не хочется иногда!
Думаешь, слабО мне сейчас — на карниз?»
И Господь отвечает:
«Да».

Запрокинула голову вверх, шарит взглядом по облакам,
Говорит: «Ничего не прошу, только дай ответ —
С теми, кому уже не слабО, — суждено еще встретиться нам?..»
И Господь отвечает:
«Да».


* * *


У истинно верующих тверда и легка рука.
У молодых каждая мысль катастрофически молниеносна.
Учитель, послушайте. Два самых верных Ваших ученика
Разлили вино, преломили хлеб и свалили в открытый космос.

Прости их, помилуй, Учитель, пресветлый сын Господа.
Ведь ты все равно их уже окончательно спас.
Ты просто хотел, чтобы были по крайней мере апостолы,
А они оказались капитаны космических трасс.

Учитель, Вы им передали свои заветы,
Чтоб свет вифлеемских звезд согревал хоть кусочек Земли.
Но что им до света,
У них — тайна третьей планеты,
Ноль семь на двоих и космические корабли.

Учитель, дело не в том, что это правда или неправда.
И дело не в том, что это обман или не обман.
Дело лишь в том, что Вы растили Петра и Павла,
А у Вас получились Ким и Буран.


ШАГИ


Город Челябинск. Начало марта. Вечер. Центральный рынок.
Светит разбитый фонарь, тишина за закрытым складом.
Я торопливо бегу домой от подруги Марины. Марины
Кошкиной. Живущей в соседнем районе, но, в общем, рядом.
Длина же отрезка пути оценивалась по сигаретам,
Чей запах обязан был разветриться по дороге.
Длина зависела от скорости шага и, конечно,
от частоты звонков моей мамы: «Ну где ты, где ты??»
Четвертый контрольный звонок означает, что путь
                                                          будет пройден спешно.
Нельзя ведь идти ровным шагом, раз мама уже в тревоге.
И вот я иду по оттаивающему асфальту,
И вот я иду и вдыхаю холодный воздух,
В котором вполне ощущается привкус чего-то такого
Такого, что март в предвкушеньи весны уже дерзостно создал.
И звук моих быстрых шагов пролетает над спящим рынком,
И я торопливо иду в темноте, напевая фразы
Из песен, которые мы полчаса лишь назад с дорогой Маринкой
Слушали на кассете. Шевчук, Бутусов…
Мы отличались, впрочем, нездешним вкусом,
В плане стихов и музыки. Слушали, обсуждали,
Что завтра снова придется сидеть за проклятой партой,
Что надо в комнате предкам назло переклеить обои,
Что жизнь проходит, что (боже!) начало марта,
Что Паша Марков, конечно, станет моей Судьбою.
Стандартный вечер. Стандартное возвращенье
Домой. Чтоб мама вся изворчалась,
Что шляюсь я черти где, не учитывая погоды,
Что другой бы ребенок давно попросил прощенья.
Что дед и бабуля звонили и волновались,
Что там, где встречается Кошкина, сразу случаются беды.
Что надо перезвонить
Деду.
Он был еще жив в те годы.

«И перед сном голову хоть помой!»
А я вспоминаю, как я бежала домой.

…Подумаешь, — вечер, пустующий рынок, начало марта —
                                                                       такая малость.
Но мне очень важно, чтоб это вращалось в движении кадра.
И вот я пишу, чтобы именно это осталось —
Я шла мимо рынка в дырявых кроссовках в начале марта!
Я шла и мечтала, чтоб с Пашею все получилось,
Я шла и хотела у Кошкиной клеить обои.
И, может быть, именно это и пел «Наутилус»,
И, может быть, именно это возьму я с собою.

Чтобы навечно остаться. Врезаться как печать.
Чтобы шаги над рынком
продолжали звучать.


ВАГАНЬКОВО


Земля принимает с одиннадцати до шести
В прочее время можно здесь погулять
Легкий ветер в листьях прошелестит
Если хочешь — пробуешь разгадать

После двенадцатой рюмки выползет темнота
И накроет край, где никто не считает дни
Если хочешь — закрой глаза, посчитай до ста
И тогда отовсюду выйдут к тебе они

Вот тогда и расскажешь про гулкий свой бой часов
Про панельный дом, где тебя ах никто не ждет
В этот край оградочных адресов
Ты пришел унять под ногами лед

Расскажи им про деньги в стылой своей горсти
Про холодную одноместку свою кровать
Как ты принимаешь всех с одиннадцати до шести
В прочее время стараешься погулять

Как дрожит в больной руке твоей карандаш
Как дрожит звезда по ночам у тебя в груди.
И тогда они скажут: «Ты тоже, ты тоже — наш.
Вот поэтому больше не приходи».


92


Если вкратце публично признаться во всяком таком,
То могу подтвердить, что впервые пришла в его дом
Лишь затем, чтобы просто послушать под водку о том,
Что он в силах еще рассказать.
Он хотел рассказать про знакомых печальных бомжей,
Про под окнами крыши чужих и блатных гаражей,
И про то, сколько пестрые кошки приносят хлопот,
И немного про то, что нет денег, но все равно пьет,
Потому что так много лет.
И еще потому что поэт.
И что кроме стихов ничего уже в жизни не ждет.
Но случайно взглянул мне в глаза
и рассказал
Про девяносто второй год.
Про вагоны трамваев, в которых «компостер» еще говорят,
Про жетоны, которые все проглотил автомат,
Про «ФЭД‑3», что снимает значительно четче,
                                                          чем просто «Зенит»,
Про здоровую печень, которая не заболит,
Про пронзительный запах деревьев в Кузьминках весной
И про то, что когда двадцать три — для Москвы ты герой.
…И он все говорил,
А в глазах все стоял девяносто второй.
Я отставила рюмку и в эти глядела глаза,
Я хотела в ответ кое-что о себе рассказать.
Про налоги свои, и проекты, и буйную голову, за
Которую в трех королевствах в валюте немного,
                                                                 но все же дадут.
И про то, что меня леди Винтер на самом-то деле зовут.
И про то, что когда обо мне всякий бред говорят,
                                                          то ни разу не врут,
но тут
рассказалось совсем не об этом, а просто о том,
как на даче, в июле, тогда — в девяноста втором,
Я читала про мио мой мио и слушала гром.
И коленки были в зеленке,
И пахло костром.


ТОНЬО


Тоньо-лунатик лепит меня из глины.
Теплые пальцы скользят по холодной коже.
Ветер прибрежный с запахом формалина
Новое тело дрожью слегка тревожит.

Я возникаю из-под круженья пальцев.
Я начинаюсь там, где ребро ладони.
Шарик луны обманутым самозванцем
В водах Эштараса кротко безмолвно тонет.

Глина со дна послушней, чем лунный камень.
Кожа впитала в себя темных вод частицы.
Но за ключицей из глиняных перекладин
Жилка живая под пальцами Тоньо стучится.

Берегом правит луна, оживляя воду.
Берегом правит луна, оживляя Тоньо.
Если на небе в кромешную непогоду
Нет вдруг луны, он как ветер прибрежный стонет.

…Линия позвонков под его руками
Гибкость свою обретает и чуткий трепет.
Шарик луны неподвижно висит над нами.
Тоньо-лунатик из глины, рыдая, лепит.


ЧУЖАЯ ЖЕНА


Говорит: «Я люблю тебя, чужая жена!
Давай, — говорит, — бросим все и рванем, ну,
                                                          например, в Киров!
Смотри, — говорит, — птички поют, то да се, весна…
Уедем! Будем снимать комнату или квартиру!»

Я отвечаю: «Это, конечно, замечательный вариант,
Но я, представляешь, вообще-то люблю своего мужа.
И потом, не забывай, — я в Москве продвигаю свой
                                                                  скудный талант.
Короче, мне твой Киров никаким боком, прости,
                                                                   на фиг не нужен!

Дуй-ка ты лучше туда один. Поверь, это будет разумней всего.
Чтобы там, наверху, когда будешь стоять на последнем
                                                          суде под следствием,
Тебе бы пришлось отвечать только за себя самого,
А не за чужую жену и ее, извини, последствия!»


ПИСЬМО В ГЛОТКЕ


«Водка должна проливаться в горло одним движением на выдохе, а глоток должен совершаться уже на вдохе. В момент глотка рекомендуется думать о чем-либо отстраненном, не касающемся вкусовых качеств напитка, на которые в этот момент реагируют вкусовые рецепторы»
Из энциклопедии алкоголя

…задерживаю воздух, выпиваю и не дышу.
И вокруг обрываются любые звуки и колыханья,
Это такое средневековое испытанье…
И при этом — такое древнеримское наслажденье,
Несущее абсолютное освобожденье,
Рисующее совершенно немыслимые очертанья.
Словом, торкает, как анаша. Хотя не люблю анашу.
Словом, представляешь, — я снова тебе пишу.

Врать, что в последний раз, я думаю, неуместно.
Ты стабильно раз в месяц читаешь мое нытье,
Каждый раз с постскриптумом «честно-честно,
Больше я не стану лезть со своими житьем-бытьем».

Я пишу, чтобы просто сказать, что вчера в маршрутке
Тетка лет сорока сказала: «Он скоро тебя забудет!»
У нее была красная сумка, и жалко дрожали губы,
Эта фраза завыла в пространстве, как ветер в трубах,
Хотя просто была громко сказана в трубку.

И меня это каким-то боком, представь, задело…
Я совсем чумная теперь становлюсь, временами…
У меня избирательный ум и такая же память.
Если выпью, то сразу все помню, такое дело…

Правда, если тебя вспоминаю — то только как анекдот.
У меня новый юмор и новый теперь фаворит.
Он меня вдохновит на другие ноты, совсем другой алфавит
Беспокоит лишь то, что под вечер сердце еще болит.
Только это, наверное, тоже скоро пройдет.


ЧАРКА


Так кружится над шпилем туча ос,
Как все вокруг меня теперь вершится.
И черный конь
Стремится под откос,
Где пахнет упоительно душицей,

Цветущим иван-чаем и смолой,
Дурман-травой и бронзовым левкоем,
И солнце диск качает золотой
Перед глазами.
И таким покоем
Все дышит,
Что невольно хочешь спать,
Закрыть глаза и верить, что когда-то
Все это было. Время крутит вспять
Века и вехи, времена и даты…

Так Пётр Второй хлебнул из чарки свет
И в Горенки уехал к Долгоруким,
К Meine Lieblin gskönigin Елисавет.
К борзым щенкам,
а также прочим сукам.

Ему хмельно.
Он падает в овраг.
И между пальцев царственных песчинкой
Блестит Россия.
Чутко дремлет враг.
И ветер тяжко стонет над лощинкой.
Ему смешно.
Он знает, что на дне
Любой реки,
Любой петровой чарки
Таится то,
Что лишь ему и мне
В подлунном мире кажется подарком.

Ни чертов трон, ни призраков дворца,
Ни рож — что сплошь шакалы и ехидны,
Ни кости деда и ни кровь отца
Ему отсель, из Горенок, не видно.
И мне не видно.
Чарку до краев —
В себя,
Чтоб стать на два часа бескрайней.
А Пётр накормит хлебом воробьев
И голубей,
И он покажет рай мне,
В который тоже
после попадет,
Когда болезнь пройдет
и лоб остынет.
Всему придет однажды свой черед,
И Пётр Второй, не чокаясь, допьет.
И водка из упавшей чарки хлынет.


ХРАМ КАСТОРА И ПОЛЛУКСА


Этот город зовут Геликон,
Он выводит меня на балкон.

Этот город неизъясним.
Вопрошаю: «А что за ним?»
Отвечает мне: «Древний Рим.
Напивайся здесь до блевоты.
Я тебе полный кубок дам.
Для кого-то — всего сто грамм.
А тебе это — путь во Храм,
Там, возможно, расскажут, кто ты.

Но и что ты получишь взамен,
Если суть твоя — милый тлен.
Если город не встанет с колен —
Что с того, что диктатор напьется.
Под балконом орет гопота,
Надвигается темнота.
Даже если уходишь с холста,
То Империя остается».

Тишина подступает ко рту,
Этот город проводит черту.
Я прощаю его темноту.
И кровят на груди порезы.
Смолкли возгласы гопоты.
Задыхаясь до хрипоты,
Вопрошаю его: «И ты?..»
Отвечает: «И я, Цезарь».



Яндекс.Метрика Top.Mail.Ru