Главная
Издатель
Редакционный совет
Общественный совет
Редакция
О газете
Новости
О нас пишут
Свежий номер
Материалы номера
Архив номеров
Авторы
Лауреаты
Портреты поэтов
TV "Поэтоград"
Книжная серия
Гостевая книга
Контакты
Магазин

Материалы номера № 41 (193), 2015 г.



Георгий ЯРОПОЛЬСКИЙ
ПОТЕРЯННЫЙ АД
Поэма-трактат

 

I

Весть пришла из глубин Интернета: с инфернальным покончено бредом, страх возмездья отныне неведом, жечь нас нечем и негде варить, — не держать после смерти ответа нам за то, что смогли натворить.
Значит, все мы и то потеряли, чего прежде боялись безмерно: виз не выдадут больше в инферно, воцарилась одна пустота, перед ликом которой едва ли отличится хоть этот, хоть та.
Да, бессчетны людские потери: начиная с Адама и Евы, производим, раззявы, посевы — что посеяли, сможем ли счесть? Зря ругаем кого-то: "Тетери!" — это слишком высокая честь.
Не тетерь ведь из рая просили удалиться — иных ротозеев. Прародителей грезы развеяв, опустили их в эту юдоль — на нужду, на вражду, на насилье, на невзгоды, на горе, на боль.
Растолкуйте-ка: каялся ль Каин, первым грохнувший брата родного? Что б случилось, родись они снова? Убиенный невинен ли брат? …От Эдема до самых окраин о ту пору раскинулся ад!



II

Нам об аде известно немало: он устроен еще прежде рая (небу лишь да земле уступая) — и он стал Люциферу тюрьмой, когда ангелов горстка восстала и пошла против Бога на бой.
Об Аиде и древние греки толковали, знакомы с укладом его так, словно он где-то рядом простирался по тем временам; знали все в нем овраги и реки, его жителей — по именам.
Но Аид был и адом, и раем: никакого тебе "или-или", после смерти там не разводили грешных с праведными, как потом, — так при жизни герой с негодяем делят землю — один общий дом.
Там не знали жестокости дикой, за глухой не скрывались стеною: так, Орфей за своею женою низошел, как от горя иссох, — отпустили его с Эвридикой, хоть и ждал их в итоге подвох.
Только не было там почему-то (олимпийски наивная вера!) заточенного в лед Люцифера, был лишь Цербер, трехглавый терьер… Ну а позже в аду стало круто — дело, видно, в различии вер.



III

Позже многим ад явлен был вживе — он у Данте показан подробно, энергично и пылко, подобно его собственным звонким словам, в четких красках, в могучем разливе: Алигьери творил его сам.
Был Вергилий его провожатым — песнотворец из первого круга (в этом Данте большая заслуга: он открыл для нас девять кругов). Тот его почитал за собрата — и повсюду вести был готов.
Там Гомера с Горацием встретил наш певец, и Овидий с Луканом в этом круге, поистине странном, благосклонно предстали пред ним; их собор величав был и светел, хоть и Лимбом тогда уязвим.
А Минос, обратившийся в беса, во втором правил круге — он строго назначал всем отпавшим от Бога круг в аду (его хвост — точно плеть); коль блудница ты или повеса, то и ниже тебе не лететь.
Там витали Франческа с Паоло, тешась тем, что в плену они вместе, что в Каúне убийца, из мести их прервавший наземную страсть… Пусть суров Бог с вопросами пола, но в аду намилуются всласть!



IV

Очень много я пересказать бы мог из "Ада", но дело не в этом: обо всем, уже кем-то пропетом, петь лишь попка продвинутый рад — тот, кому что поминки, что свадьбы… Я ведь в шутку поставил: "трактат".
Так что цель настоящей поэмы состоит не в простом изложенье тех картин, чье суровое жженье Данте лик опаляло, но в том, чтоб, его обозначивши темы, рассказать, что случилось потом.
Это подвиг был в литературе, но, опять же, бессчетны потери — ведь утрачен и "Ад" Алигьери: лишь немногим он внятен теперь, коли все утонуло в гламуре, как ни хай ты его и ни херь.
"Буду вечно", — так  надпись гласила, по свидетельству Данте, у входа в пекло тыща трехсотого года; эта вывеска снята теперь: наша сила весь ад подкосила, автогеном заварена дверь.
Впрочем, это случилось не вскоре: еще долгое, долгое время рай сиял, антитезою рея преисподней; всяк был на виду — о грядущем молясь приговоре, мало кто рвался греться в аду!



V

Диктовал о потерянном рае Мильтон, зренье утратив под старость. Ему нечто другое досталось — то, что прозвано зреньем души. Там, где глаз бесполезно старанье, все слепец различает в тиши.
Рассказал он о хитрости змея, обольстившего мужа с женою, разлучив их навек с пеленою, зло скрывавшей от них и добро, чтоб, от собственной дерзости млея, они бросили все на зеро.
Описал наказание Божье ("Люди-боги? Не будет такого! Прах оживший, уйдешь в него снова!"), Вельзевула бунтарский разброд — и его низложение тоже, и Мессии грядущий приход.
Вот что в этом творении странно: в своем веке, далеком и мглистом, Мильтон все-таки был оптимистом — и, пожалуй, хватил через край: веря в то, что излечится рана, возвращенный пророчил он рай.
Краски райcкого великолепья различал так отчетливо Мильтон взором, тьмой бесконечной промытым и лишенным наружных оград… Через три с половиной столетья оказалось: потерян и ад.



VI

Тосковать ли об этой утрате? Мы свободны теперь — наконец-то! Человечество, впавшее в детство, ныне может, как хочет, шалить — и не надо скорбеть о расплате, коль разорвана времени нить.
Это ж надо — концлагерь открыли, мораторий на казни объявлен… Только дурень здесь будет подавлен — оголтелый, простите, дурак! Если это останется в силе, нам Эдем ни к чему и за так!
Жить на привязи — в этом ли счастье? Разве кто-то скучает по клетке? Прочь — заборы, ограды и сетки! Прочь — проклятая адская тень! Все дозволено, все — в нашей власти, и помыслить о чем-либо — лень.
Все дозволено — кроме сомнений, угрызений, забот и печали. Разве лучше жилось им вначале — тем, кому даровали Эдем? Змей, по сути, был добрый их гений… Рай? Забыть бы о нем насовсем!
Как же долго мы этого ждали — век за веком… Устали, наверно? Эйфория — закрыто инферно, а от этого — шире простор: перед нами распахнуты дали, кои вряд ли кто знал до сих пор.



VII

Выше шли, разумеется, бредни Потрошителей и Барабеков, недоносков и сверхчеловеков (без одних не бывает других) — им соблазны расставили бредни, их в сетях закрутило тугих.
Преступление без наказанья — отродясь вот такая малина их, болезных, по жизни манила… Сатана их ничуть не страшил: от него они ждали признанья, не щадили для этого сил.
Порождения ада земного сами метили в эту когорту, поклоняясь заклятому черту и во всем преступая черту. Что — Эдем? Для чего туда снова, коль иную взлелеял мечту?
Не могли они знать, костоломы, в полоумной жестокости тужась, что вселяют и в ад они ужас, далеко превзойдя Сатану; что их нравы в аду незнакомы, что они много ближе ко дну.
Но, покуда ад не был потерян, всех туда принимали покуда, о возмездье любая паскуда помышляла порою, и вот — топорам, и кастетам, и перьям хоть какой-то бывал укорот.



VIII

Под эгидой лубочного ада поживали, друг дружку тузили, тосковали об анестезии, голосили, божились, клялись, — человечье безумное стадо, гной познавшее, кровушку, слизь.
Воевали ли чашу Грааля или гроб воевали Господень, каждый был опасений исполнен: мол, чуть что — и поджарят в аду; ну а ведьма ты там или краля, погибать тебе в том же чаду.
Восставал кое-кто то и дело, ополчаясь на происки зверя, в обреченность людскую не веря, чуя сладкую гниль и то зло, что нарывом пугающим зрело, но чудовище только росло.
Потому не с одним только раем мы простились, но также и с адом: ведь они, если вдуматься, рядом пребывают, друг другу под стать, — ну а мы со стыда не сгораем, и блаженства нам не испытать.
Что скопилось, настолько уж гнусно, отвратительно, мерзко и гадко, что, задумчиво молвив: загадка, лоб наморщив — ну чистый Сократ! — Люцифер от людей отвернулся, заперев перед нами свой ад.



IX

Ад закрыт. Ад утрачен навеки. Что же ждет тех, кто был туда принят? Неужели их тоже отринет Сатана, выбирая покой? И грехов нескончаемых реки хлынут вспять разъяренной рекой?
Да, грохочут болты и засовы — путь наружу теперь предоставлен. Негодяи, черны от подпалин, получают обратный билет. Ну а мы-то сброд встретить готовы, что накоплен за тысячи лет?
К сожалению, неразличимы эти грешники в рамках контекста — из такого же слеплены теста, а иных мы давно превзошли. Что с того, что стада мертвечины растеклись по просторам земли?
Они ходят средь нас, как живые, нами правят с таким же успехом, как и мы, предаются утехам — и не ведают страха ничуть. Не согнуть их жестокие выи — точно так же, как нас не согнуть.
Под людей маскируются туши, что обуглены пламенем ада. Древним нашего ль съесть казнокрада? Превзойдет ли маньяка де Сад? Воцарившееся равнодушье отменило грозивший нам ад.



X

"Ад — другие", — так Сартр объяснил нам, но лишь тот, кто еще свое Эго (или — Яго, сказал бы коллега) на себя же замкнуть не успел, всем другим — ненавистным ли, милым — не поставил зеркальный предел.
Каждый ближнему стал посторонним, каждый заперт в своей одиночке. Пусть порой мы и жертвуем почки, пусть от горестей плачем навзрыд — все же чувства усердно хороним: доступ в души надежно закрыт.
Доверительность, искренность — басни, не в чести откровенное слово. Большинству дела нет до другого: все его устремления — бзик. Вавилонской строители башни, мы утратили общий язык.
Всем нам жаль даже малой толики своих дней, чтоб подумать о ближнем — разве что подозреньем облыжным подминаем его, как горой, — и в улыбчивых ликах улики углядеть мы способны порой.
Как пробиться сквозь эти препоны, коль к другим поспевают из ада те, кому наша горечь — отрада, кто морочит и мучает нас, кто за смех выдает наши стоны, за ухмылку — отчаянье глаз?



XI

Преисподней грозили веками, а теперь всех оттуда поперли. Стали ль костью у ада мы в горле, превзойдя его бури и тьму? Ангел Смерти разводит руками — мол, и сам ничего не пойму.
Люди-призраки бродят по свету: никакого теперь расслоенья, все равно, эвфемизмы ли, феня у "носителей" вязнет в зубах… Зомби всю полонили планету? Ну так что же? Подумаешь! Вах!
Приникая к сиянью экранов, все мы стали всеядны, по сути. Как хотите, картинки тасуйте, — переварятся и потроха. Каннибалы со вкусом гурманов, мы утратили чувство греха
. Эти рейтинги, рауты, трупы, сплетни, ролики и компроматы, котировки, мигалки, гранаты, гранты, оползни, сводки, долги, речи, форумы, — словно шурупы, всем нам вкручиваются в мозги.
Олигархи и генпрокуроры, террористы, послы, миротворцы, культуристов лощеные торсы, сериалов настырная рать, — как они расторопны, проворны, как хотели б все мысли забрать!



XII

И, пожалуй, почти что забрали: где они, самостийные мысли? Верно: "старые вина прокисли, ну а новых пока еще нет". Матчи, игры, турниры и ралли — это очень похоже на бред.
В нескончаемом калейдоскопе то дарует секреты готовки, то ковровые бомбардировки преподносит бездушный экран: все — на равных! Но в этом нон-стопе рана есть, что страшнее всех ран.
Ибо что же еще есть реклама? Пытки ad’ом — прижизненной смерти — не могли бы придумать и черти… У них нос — как и хвост — не дорос! Среди залежей прочего хлама это словно бы апофеоз.
Очень трудно не стать мизантропом, если весь ты рекламой напичкан. Так и тянутся пальчики к спичкам, пусть вопит дурачье: Герострат! Как вас жечь — по отдельности, скопом? Чем воздать за безмерность утрат?
Впрочем, что я? Какие утраты? Ад потерянный ad’ом вернулся — оттого-то и стало так гнусно, оттого и померк белый свет… Как же бесы, наверное, рады, что у них телевизоров нет!



XIII

Нам еще повезло: одорайзер не успели придумать покуда; всех тактильных подробностей груда до сих пор еще пощажена; на экране — текила, "будвайзер", ан во рту у нас — только слюна.
Но звучания с изображеньем через край, как ни странно, хватило, чтобы в эквиваленте тротила передать ужас жизни земной! И — мозги охватило броженьем, и — затмило глаза пеленой…
Ныне, словно до грехопаденья, зло с добром стали неразличимы: психопаты надели личины богословов, пророков, борцов, а зеваки глазеют, балдея, на красивую кровь мертвецов.
Это вскоре приелось — до скуки! Если прежде замурзанный киллер означал хоть и хилый, но триллер, то сегодня и этого нет: человечество, с адом в разлуке, лишь зевнет сообщеньям вослед.
Там — застрелена пара подростков, сям — с балкона швырнули младенца… От подобного некуда деться, но хотелось бы и новизны, только ныне все новое — роскошь, коли ада, и то лишены.



XIV

В Интернете — все та же засада: занырнешь за какой-нибудь справкой — на тебя с кистенем и удавкой оголтелый бросается сброд: из бедлама ли, из зоосада? Все одно: доставучий народ!
Голой правдой в глаза они тычут — мол, узнай все о той и об этом; и с непрошенным лезут советом: отправляйся, мол, летом туда; верещат, по-совиному кычут... В общем, сеть — это та же руда.
Продираешься к нужному через череду растопыренных пыток, скучных пастбищ для порнокопытных, сквозь убогие блоги козлов… Иногда, зверски выпятив челюсть, по дисплею ты врезать готов!
В строчку поиска я Люцифера ввел однажды — посыпался мусор, Люцифер в нем остался неузнан, он давно объявил нам бойкот; Вельзевул — в той же мере химера; Велиар — не ответил и тот…
Осенило, надрывно и нервно, что лишь в силу дурного расклада появилась такая шарада: воцарился вокруг суррогат, Интернет (сокращенно — "интерно") замещает исчезнувший ад.



XV

Расплодились вокруг симулякры: все живыми себя представляют, словно мяч их не выкатил в аут, словно то, чем живут они, — жизнь. Лебедями прикинувшись, кряквы чтят за верх свой изъязвленный низ.
До чего же обманчиво зренье: пень трухлявый покажется троном, под Жар-птиц маскируясь, воронам недоумков дурачить дано; в короли прет фигляр на арене, о бурде говорится: вино.
В нашем мире исчадия ада предстают легкомысленной пеной; все они, распростившись с геенной, над которой вертел их шампур, вряд ли ждали такого расклада: все завесил глумливый гламур.
Эй, красотка, скорее прикройся: я ведь вижу в твоих очертаньях изобилие щупалец тайных, жвал, присосков и прочей муры — точно так же в сиянье "роллс-ройса" скрыты струпья, нарывы, бугры.
Чем уродливей, тем и гламурней: ведь гламур — душ скрывает уродство, с ним за место под солнцем бороться и сподручнее, и веселей… Кто ж не знал расфуфыренных фурий с нежной кожицей, с чарами фей?!



ХV

А любовь — она вряд ли красива, не сподобишь изысканным розам, нет в ней места ужимкам и позам, места нет для ажурных чулок, но такая в ней кроется сила, что башкой прошибешь потолок.
Чувство есть — не стесняешься пота и отломанных спинок кроватей ("Кой-кому по душе грязноватей" — вот неснятая лента Монро). У снесенного напрочь капота, ей-же-ей, неприглядно нутро.
Но все это в иную эпоху быть имело, а ныне исчезло. Что осталось? Лишь цифры, железо — никаких, понимаешь ли, душ! Сатане нам теперь, как и Богу, исполнять не приходится туш.
…В клуб ночной укатила Тамара, чтоб плясать до зари, до упаду, и бой-френдам скормить всю помаду, и исполнить стриптиз на столе; ну а завтра — опять та же кара: фотосессии унд дефиле.
Одряхлел в одиночестве Демон, вы б его не узнали сегодня, но за мелочью сразу невольно потянулась бы ваша рука; лишь невнятица, ступор и тремор ныне метят его, старика.



ХVIII

Он на грани, где прежде триада тех ждала, кто и мер, ей доверясь, — никакая, казалось бы, ересь не могла ее перечеркнуть, но — не стало ни рая, ни ада и заказан в чистилище путь.
Колобродят, как радиоволны, отражаясь от ионосферы (им уже ни числа нет, ни меры), сонмы теней — их тяжек ли труд? До поры они вроде безмолвны, но уж если в настройку войдут…
Изумится душа, заискрится — ей такие предстанут виденья, что, коль мало в ней сопротивленья, учудит она что-нибудь в такт. Что за дел предстоит вереница? Обусловит, конечно, контакт.
Эх, войти бы в контакт с Парацельсом или с Пушкиным! Только навряд ли: тучи зла куда гуще набрякли — даже днем разливается ночь. Сладить с этим плачевным процессом ад отныне не хочет помочь.
Это страшно! Подумайте сами: ни Джордж Буш, ни Усама бен Ладен, ни одна из прославленных гадин в преисподнюю не попадут — так и будут слоняться меж нами, ибо дьявол воздвигнул редут.



ХVIII

Заградительной мглою окутан мир под утро; нахохлились птицы — ждут встревоженно новой страницы; дождь по жести колотит вразлад. Шелестит, пробуждаясь, компьютер — открываю "Потерянный ад".
Не закончено… Дело не в сроке: с этим замыслом я уж полажу — всю на место доставлю поклажу, весь распутаю темный клубок… Но откуда идут эти строки? Кто внушает их? Может быть, Бог?
"Как же, как же! — шепчу, чертыхаясь. — В смятом мире, где все так невнятно (дыры черные, белые пятна), тебя Бог на подмогу призвал? Правит ныне разнузданный Хаос — повсеместно лишь он правит бал!"
"Ну так что? — возражаю себе же. — Ведь портрет энтропии — он, может, энтропию на время стреножит, помешает ей на рубеже, чтоб не хлынула на побережье, над которым нависла уже!"
Если скалы лишь грудами пыли с ходом времени стали, то, значит, это утро не зря о них плачет, но чтоб Хаос грозил небесам?.. А ведь были предчувствия, были! Двадцать лет, как я в "Буднях" писал:



ХIX

"Разорвались причинные связи:
в установленный час не светает,
лед от лампы паяльной не тает,
без конфорки бурлит кипяток,
и на улицах чище от грязи,
и трезвит торопливый глоток.

"Больше нет ни законов, ни правил!
Ни Ньютону, ни даже Эйнштейну
не прийти ни к какому решенью
относительно будущих па
сумасшедшей вселенной, где равен
каждый каждому, праху — толпа.

"Не поможет анализ усердный.
Даже я, выдающийся логик,
понапрасну свой мучая лобик,
ни хрена объяснить не могу:
выживает не сильный, но серый,
а кто прям — те и впрямь ни в дугу.

"Над столетьем хохочет секунда.
Календарь правит сменой сезонов.
Бесшабашные жаждут резонов.
Толстокожие стонут во сне.
Жизнь паскуд и скудна, и паскудна,
ну а паинькам — гаже вдвойне!

"Мы, полны беспричинной кручины,
беспричинного ищем веселья,
а хлебнув приворотного зелья,
забываем, с кем пили его.
Так шарманка теряет пружины,
но играет вполне ничего.



ХX

"Мы смеемся, когда не до смеха.
Мы себя за суждения судим.
Мы себя начиняем абсурдом —
и сморкаемся в чистый батист.
Все навыворот, все! Даже эхо
на "ау" отвечает "катись".

"Как мотыга чурается клада,
мы боимся внезапной удачи.
Не взаимности требуем — сдачи!
Ваших слов мне вовек не забыть.
Их так мало, что больше — не надо.
Я так счастлив, что впору — завыть".

Но завыть — значит, выказать чувство, а Камю показал нам, что ныне всяк в своей пребывает пустыне, погрузившись в себя с головой; состраданье сегодня нам чуждо — и бессмыслен поэтому вой.
Если слой в тебе этот не смылся, если что-то еще тебе надо, ты, не труся ни рая, ни ада, проклинаешь свое естество, — впрочем, Хаос готов лишить смысла все, включая себя самого.
Хаос — это нирвана, забвенье, а точнее — все одновременно: перманентная он перемена, что, меж тем, ничего не сулит; он, бурля, так и пенится в вене, извиваясь, что твой суицид.



ХXI

Только надо ль дружить с суицидом, если воздух и так пахнет смертью и звенит похоронною медью? Для чего в этом деле спешить? Пусть талдычит кой-кто о постыдном, "умирать" — это то же, что "жить".
В энный раз повторяю: все живы, даже те, кто был мертв и при жизни, отдаваясь душой дешевизне побрякушек, съедающих свет; даже те, что настолько сметливы, что махрою засыпали след.
В этих шахматах правила новы: в них равны все собачьи фигуры, не спустить ни с одной из них шкуры, даже битые — снова в бою и сложить, идиоты, готовы, ни за что головенку свою.
Оттого-то и жизнь свою цену понижает: ведь спросу не стало — мы теперь, не смущаясь нимало, в тот же самый войдем водоем, а уж если со стоном на сцену опускаемся, тут же встаем.
Не у дел стал с извилистым "или" буриданов мыслитель, принц Гамлет, череп Йорика больше не скалит в каламбуре язвительном рот — они оба, бедняги, застыли, упершись в заколоченный вход.



ХXII

Почему же закрылось инферно? Неужели же — из чистоплюйства (или, скажем, устав от холуйства) в скит подземный ушел Велиар, рассудив, что и сами усердно мировой мы раздуем пожар?
(Анекдот: тип из "Теплоэнерго", став начальником адской котельной, деловой своей хваткой смертельной учинил там такой тарарам, что и пламя едва не померкло, и пол-ада замерзло к чертям!)
В чем ответ? Их, ответов, — избыток! Предлагаю такой, для примера: нет намеренья у Люцифера исправлять человеческий род. Или вот: мы ему — пуще пыток, потому что любой из нас врет.
На мой взгляд, очевидна причина: исказили мы замысел Божий — Его образу вторим лишь кожей, а скрепленные ложью сердца, как от высшей материи — глина, далеки от прожектов Творца.
Разлученные с ужасом ада, мы не чуем масштабов утраты (если разом сгорели все карты, безразлично, что "после", что "до"). Мы живем в ожидании Гада — ни при чем здесь какой-то Годо.



ХXIII

Год за годом — но дата все та же. Бег на месте: век снова двадцатый, снова пыжится кто-то усатый — или, может, побрился-таки? Нам от жирной отмыться ли сажи — или это уже не с руки?
Надоело! К чему отмываться, если все, что грядет, уже было? Каб луна состояла из мыла, мы давно бы ее извели… Ни к чему, ни к чему отрываться — даже взглядом — от прочной земли!
Вот скажи — до боренья ли духа, если, сколько бы там ни бороться, не оценят усилий для роста, не признают: он стоит нас двух? Констатирую строго и сухо: атавизмом сегодня стал дух.
Принудительный праздник желудка притязает занять его место: праздник мяса, подливы и теста, на котором отшельник — изгой. "Боль страшна, но бесчувствие жутко", — так писали в эпохе другой…
Но зачем вообще писаниной засорять неказистую нишу?! Чье внушенье повсюду я слышу? Подбивает не спать как сурок, но за мир с вдохновенною миной зацепиться хоть парою строк!



ХXIV

Если строки оплачены кровью, как втемяшить подобное ордам, что стихи приравняли к кроссвордам, теша ими свой скучный досуг? Словно к плахе, припав к изголовью, в сотый раз повторюсь: не до сук!
Не до субчиков томных, субтильных, не до их благовонных миазмов: пусть, в их патоке гнойной увязнув, ничего не имея взамен, млеют девки от песенок "стильных", — вес их выдержит даже безмен.
Но, пускай твои строки и краше, пусть куда совершеннее звуки, ты отнюдь не свободен от муки, от сомнений, от чувства вины, что подобны творения ваши — и, horribile dictu, равны.
Пусть задумал ты что-то большое, избегаешь заезженных формул, ввысь глядишь с перехваченным горлом, небывалую видя звезду, — все равно, даже в этом оффшоре остается местечко стыду.
Но постыдней всего и обидней, что стоишь под кармическим корнем, а над замыслом, гордым и горним, вьются мухи, что твой ореол… "Капля точит", — подметил Овидий, ну а пытку Китай изобрел.



XXV

Кстати, прежде считали в Китае, что удачливый самоубийца может в тело живое вселиться, неприкаянной сутью скорбя, — вот наивность! Мы целые стаи на постой принимаем в себя.
Они ссорятся, воют, буянят, претендуют во всем на главенство, утверждают, что все им известно, и, усвоив повадки шпаны, чтоб своей твою вытеснить память, несуразные шлют тебе сны.
Ни секунды от них нет покоя: теребят твои руки и ноги, прочь уводят от верной дороги, тянут, гады, за грешный язык — все сбивают на линию, коя поперек той, к которой привык.
Только этим и сходен ты с Блоком — мол, молчите, проклятые книги! Плюс — у зеркала зыбкие миги, когда рожу признать — ну никак! То одним, то другим станешь боком — это что там за шаткий ишак?
Что ж, быть может, поэтому черти отвернулись, в любом из нас Сфинкса различая? Нет, все-таки свинство — взять и озеро серное слить! Дар, который содержится в смерти, лишь бессмертным дано оценить.



XXVI

Гимн бессмертию многие пели, но не ведали, что оно значит. Путь, который однажды был начат, допустимо ли длить без конца? Не лишится ли всякой он цели, если ввек не узнает венца?
Агасфер — пионер в этой школе, но ничем поделиться не может; говорят, что тоска его гложет — та, которой не знали пока… Все постигнем доподлинно, коли, как и он, промотаем века.
"Промотаем", — сказал, потому что бесконечность сподручней для мота. Первый век, что пройдет без присмотра, на какие потратить дела? Вспять апатия тащит… Неужто вскачь пускают нас лишь удила?!
Лишь давленье дает стать алмазом, а иначе безвольным графитом ты пребудешь? В сравненье избитом свежий смысл обнаружится вдруг, если вольно растекшийся разум отобьется, бездельник, от рук.
Страшновата такая свобода, бесхребетностью дикой чревата… Да, свобода стадам страшновата: кто укажет единственный путь? На "отнюдь" (это новая мода) надо мыкнуть: "Вот сам и отнюдь!"



XXVII

Пикировка: "Эрзац Роттердамский!" — "Погоняло тебе — Поганини!" Что могло бы шокировать ныне, прозвучав диссонансом в тиши? Сей обмен, беспардонный и хамский, кто-то вздумал звать "криком души".
Этот крик много проще мычанья: не мычать и не телиться — выбор. Обратиться не в пору ли к рыбам, в их риторике поднатореть? Умолкаем, проснуться не чая, и уже онемели на треть.
Все герои попрятались в щели, рты заткнули себе и зажали. Тараканам нужны ли скрижали? Там нужны ли скрижали, скажи, где жужжат и плюются ужели — пучеглазые быко-ужи?
Я не с ними! Безмолвствует клака? Мне не надо ее одобренья. Глуховатое выпало время? Я его тишину сокрушу — не приемлю тошнотного кляпа, потому и поэму пишу.
Девятьсот — девяносто — и девять: столько строк будет в этой поэме; для нее очень даже по теме три шестерки тормашками вверх — ад закрыт, ничего не поделать, вместо зверя пришел человек.



XXVIII

Человек в кайнозойскую эру — в четвертичный период к тому же — вряд ли стал прародителей хуже, только вот коллективное зло превзошло уже всякую меру и в конфессию переросло.
Ныне чистое зло — вот беда ведь! — неподдельным добром именуют, этой лжи все жрецы не минуют: побеждает у них не добро, — тó добро у них, что побеждает, проникая, как клизма, в нутро.
Мы теперь в изоляции дикой на съеденье остались друг другу — убиваем братишек по кругу, чтобы ими убитыми стать. Насладитесь картинкой двуликой: каждый — жертва, и каждый же — тать.
Устрашась наших стогн, наших улиц, что пропитаны смрадом и болью, где над ближними тешимся вволю и себя предаем на их суд, силы зла и добра отвернулись: не накажут, но и не спасут.
Обнаглела ожившая глина, лишь прислушаться — комья судачат: "Ад и рай ничего нам не значат! Что нам Смерть с ее ржавой косой? И не надо нам новокаина, на дворе теперь — Каинозой".



XXIX

Взгляд в окно. Двор кишит детворою — поясните: ну кто из них Каин? Может, этот (рот в крике оскален — смачный мяч из офсайда забит)? Что сказать голосистому рою, чьей прамачехой стала Лилит?
Что сказать в утешенье пришельцу? Labor omnia vicit impobus? Мол, раскрутим до одури глобус, всем кагалом налегши на ось, — и к такому придем совершенству, что в раю и не знали, небось?
Но, увы, не уйти от наследства: настигает со скоростью света тьма, которой безжалостна мета, — так вовек не клеймили овец. Сквозь литавры "счастливого детства" не расслышать биенья сердец.
Но, быть может, они и не бьются, не стучат, не колотятся дробно? Все сердца схоронили под ребра — различить, что к чему, нелегко. Бьются чашки, тарелки и блюдца, ты ж бесчувствен — не так ли, Коко?
Ты, Коко, негодяй или агнец? Агнец может ли быть негодяем? На кофейной мы гуще гадаем… Хоть порой назначаем УЗИ, невозможно поставить диагноз, а особенно — если вблизи.



XXX

Отвалить бы на сотню парсеков, чтоб оттуда реально вглядеться в наши доблести, в наши злодейства, всех улик распатронить набор, а затем, что почем, раскумекав, этим дням огласить приговор.
Брест — и Ковентри — и Хиросима, в идеальных скрещенные линзах, нам во взор бросят огненный вызов, триста с лишним копившийся лет. Это будет непереносимо — но придется нашарить ответ.
На вопрос, скажем, о Холокосте, что, в затылке скребя, мы ответим? Что забыт за полвека Освенцим, стал до лампочки, до фонаря? Тот урок (печи, кожа да кости) был преподан всем выжившим зря?
Потому и лишения терпим, что свой ад на земле учредили, как хотели, судили-рядили — и пошли, как "Титаник", ко дну… Но надежду мы все-таки теплим, на нее уповаем одну.
Если совесть очнется от комы, преисподняя будет открыта, к бытию повернемся от быта, обозначится новый виток — и, пускай мы почти незнакомы, к нам, быть может, пожалует Бог.



XXXI

Ниоткуда явившийся вьюнош заявил: "Промахнулся ты снова: что же нового в этом, иного? Ностальгия понятна твоя, но в минувшее нас ты не всунешь, из тумана веревки вия.
"На тебя я смотрю, усмехаясь: для чего этот пафосный грохот? Для чего сокрушаться и охать? Рассуждений ты нить потерял, ибо светом пронизанный Хаос — для гармонии материал.
"Служишь Богу и блестками фальши, если знаешь, в чем альтернатива. Не об аде радеть бы ретиво — о любви, что не сдюжит сама. Счет до двух, ничегошеньки дальше: или солнечный свет, или тьма.
"Пренебрегши простой аксиомой, ты, напрасно стремясь к равновесью, как индюк, надуваешься спесью, но по кромке тебе не пройти, — у вселенной, тебе незнакомой, не такие законы в чести.
"Вот, допустим, монетку подкинут: что-то будет — орел или решка? Предсказания — только насмешка, коль зависнет она у земли! Ад отнюдь не потерян — отринут, мы давно его переросли.



XXXII

"Да ведь ада и не было в мире — было только понятие Бога, что бессмысленно, жалко, убого испохабил антропоцентризм, не поняв, до чего оно шире алтарей, песнопений и риз!
"Разве сопоставимо такое? Этой  скверне (молитвам, обрядам) никогда не бывать с Богом рядом, нищ роскошный ее балаган. Бога можно постичь лишь в  покое — ты подобное предполагал?
"Нас столетьями числили стадом, обнаглев, обозначили паствой, каждый вздох начиняя опаской с благонравием напополам… Да пошли бы вы в зад с вашим адом! — так и хочется крикнуть попам.
"Потому что на самом-то деле все иначе устроено, то есть не угрозами будится совесть, но отсутствием внешних угроз. Разберешься ль, в каком ты пределе, если все раздвоилось от слез?
"В мире нет никакой тьмы и грязи, что не стала бы ангельским светом на другом этаже, но при этом надо помнить единый закон: чтоб со светом остаться на связи, будь текучим и легким, как он".



XXXIII

Он сказал и ушел. Я остался. Подавился б своим монологом! Он меня обвиняет во многом: в заскорузлом стремлении вспять, в записном скудоумии старца, наконец, в нежеланье летать.
Но он прав: я из тех, кто обманут достоверностью плотных материй, потому-то и мнится потерей ад, придуманный кем-то другим. Что за слово! Два звука, а тянут сонм картин за собою, как дым.
Сновидения — противоядье, коль по мелочи весь ты не роздан и, как будто по кочкам, по звездам научился скакать до утра. "Ада", "аду", "в аду" и "об аде" — парадигму забыть не пора?
Сны — как прорези в панцире черном. Я в одном из них ангела встретил — тот меня взмахом крыльев приветил, но я все же его подстрелил… Позже снилось мне сплошь о никчемном: о мышах да о вкусе чернил.
А намедни и вовсе я сбрендил: мне помстилось в клубящемся мраке, что вокруг меня рыщут собаки; пригляделся — поклясться могу: пес, которого знал Питер Брейгель, бегал рядом, по брюхо в снегу.



*   *   *

Ада нет. В перевалочном трансе
грезит август, укутанный в кокон.
Сочинитель все медлит у окон,
смотрит в небо придирчивым оком,
            новых требуя к жизни харит.
По никем не расчисленной трассе
шпарит шарик в холодном пространстве,
и язык, что немыслим был раньше,
            сам себя из раздолья творит.



Яндекс.Метрика Top.Mail.Ru