Материалы номера № 04 (209), 2016 г.

Нового бога, впрочем, и новую Россию искали все художники той непростой эпохи. Упомянутый Хлебников откапывал в водоворотах грез по-своему: "Это шествуют творяне, заменивши д на т, Ладомира соборяне с Трудомиром на шесте". Блок – по-своему. Как ни странно, никто из них так и не нашел – по воле рока господь оставался прежним, традиционным.
Например, по поводу окончания поэмы "Двенадцать", по-хлебниковски пронизанной числовой и космической символикой, Блок писал в дневнике: "Что Христос идет перед ними – несомненно. Дело не в том, что "достойны ли они Его", а страшно, что опять Он с ними, и другого пока нет, а надо Другого".
Отсутствие по непонятным причинам иного, "доброго" Отца небесного навевает жуткий трепет – "мелкую дрожь". Потому что рядом, во главе угла снова Тот, единственный, сакраментальный. Но, к несчастью, недостойный – чувствуете, как "дрожь" институционально близка дню сегодняшнему? Близка собственно невозможностью заполнить образовавшихся в нынешнем народном сознании нравственных пустот в попытках воссоздать единственно верную дорогу: истинную точку зрения на социально-общественные явления. Как непривычно каверзно противоречат "тщетным" наслоениям событий наши привычные идолы – для каждого, конечно, свои, национальные, поколенческие etc.
Это катастрофическое обрушение моральных законов сущего. Где горестное воззвание к Божьей матери уже не "утолит моих печалей", – а лишь токмо дальше отбрасывает-отдаляет "нормальную" Россию от России сегодняшней: "За Черное море, за море Белое"…

В целом, есенинская поэтическая, художественническая "Россиюшка" начала XX в., этапа постоянного ожидания "неслыханных мятежей", наиболее близка к современной ее ипостаси именно у Блока: "Налимы, видя отражение луны на льду, присасываются ко льду снизу и сосут: прососали, а луна убежала в небо. Налиму выплеснуться до луны…" – отмечает Блок в 1918-м, после года восторгов, прозревая. Каясь.
До субстанционально решающего 2018-го осталось всего ничего. Так же, однако, как до скорого столетия Октябрьского революционного переворота. Там – присосемся, словно налимы, к долгожданному льду и… Тресь! – луна опять ускользнет на небо. И все останется по-прежнему. Или хуже. Или, наконец, лучше.
Предвестием "Святого воскресения" учителя-"демона" – Гоголя – торжественно звучат над "мировою чепухою" блоковские пасхальные колокола. Благостно призывая к забвению всех несправедливостей мира. Противопоставляя гоголевским, канувшим в лету реакционным "абстракциям", – антропологический идеал человека-демократа. Сотворившего из "невоплощенных призраков" петербургских ледяных туманов мифологический алмаз – "черный бриллиант" нового века: Vita Nuova.
Разные боги, разные мировоззрения, разные смыслы запоздалых, в общем-то, откровений. Но запоздалых не для художника – тут границ нет, – для навсегда "упущенной" в безвременье России.
Непримиримость раннего Блока к бесчеловечию столыпинской власти компенсировалась тогда утопическим стремлением объяснить отечественный капитализм воздействием заграницы. Где "по-плохому" буржуйский Запад отчетливо выступает рьяным антагонистом "хорошего" русского монархизма-максимализма – с толстовско-патриархальными идеалами и национально-психологическими  почвенническими антитезами Достоевского.
И вот тут-то я ищу причину этой "разности" – этого уже поздне-блоковского inferno, – "страшно!" Оттого что наш старый проверенный русский Бог опять не с нами и не здесь. А там и с теми, кто пулей палит в кондовую "избяно-толстозадую" Россиюшку, Святую Русь: "Эх, эх, без креста!".
Основание вопроса вроде бы ясно и понятно.
Вначале: демократические устремления литературы Золотого века в придачу с идеалами не искаженного коллективной сущностью человека.
Второе, евангелистское: "Се – человек". В значении нас как "Сынов Человеческих". У Блока трансформирующегося в значение парадоксальной злокозненности, эпигонства: "Я – человек". Далее плавно перетекающее в "кощунство" из эпиграфа данной статьи: "невоскресший Христос" – это Я и есть(!). Тут Блок уже почти совпадает со словами Вершителя о христианах: "Он весь дитя добра и света". Вменяя затем Христу бунтарское, личностное: "Он весь – свободы торжество". Вконец соединяя Его… с собой. (Что мог позволить только Блок! – не зря ему восхищенно "кланялись" многие литературные вороги той поры.)
Одновременно по-карамазовски пробуждаясь и непрестанно борясь с самим собой – Христом и "смиренным я – человеком" – в одном лице. Наполняя содержание произведений темой невыносимой тоски "эсхатологических чаяний" – изображением сложного, консистентного (в мистическом духе соловьевских утопии "синтеза" и "поэзии нонсенса", явно повлиявших на Б.) образа преисподней как Дома, выкрученного наизнанку. Перевернутого в дьявольские подземелья смыслов: "Разве этот дом – дом в самом деле?" …Так и не поднявшись до "стихийного материализма" Толстого. Правда, переплюнув последнего в предвидении ужаса разгорающегося "огня" народной мести. Что вовсе не удивительно: этика Блока революционна. Толстого – антиреволюционна.
С мощными пушкинскими историческими гармониями построений – сквозь "шумное поколение" антиподов сороковых годов – через утилитарную непробиваемость нигилизма "шестидесятников". Вооружившись метафизикой толстовского демократизма, Блок рьяно вгрызается в адскую твердь субъективных ассоциаций внешнего мира и, заметенный бесами, – "вихрями снежными над бездной", – то неистово "строит белый снежный крест", сиречь внутреннюю церковь, то разрушает. Тем самым прощаясь, развенчивая и преодолевая силу притяжения первого своего бога, напоминающего дьявола, – соблазны декаданса.
Конфронтируя классиков литературы, "гениальной путаницы" XIX века, – с исконно хаотичной реальностью, – Б. приговаривает мир к космическому заключению в оковы "черного хаоса": "психология – бесконечна, душа – безумна, воздух – черный". – Монтируя меж собою Гоголя с Достоевским, Канта с Вл. Соловьёвым, Стринберга и Ницше, Толстого с Пушкиным, он, – рискуя, – рисует, лепит действительность из нагромождения энигматических кантовских антиномий – знамений "неслыханных перемен". Люто ненавидит старые неуязвимые призраки феодализма, – но буржуазную цивилизацию ненавидит еще больше.
Антибуржуазный – вплоть до постславянофильства, до специфического национализма, – утверждая бескорыстное служение народу непреложной целью искусства, к тому же "обожженный" диалектической сложностью истории культуры во время творчески значимой итальянской поездки, Блок… боится на самом деле и жизни, и этого "своего" народа: "забитых существ неизвестных пород". И воровства, и варварства, и наглости-безбожия. Беспрецедентного безделья-веселья под "игом лени", мещанства наконец: "Я имею право спросить, – по-пушкински абстрагируется он в некое условное "я", – какое имеют право говорить о гибели человечества, когда Иван Иваныч здоров, “доволен собой, своим обедом и женой”"…
Сходственно пугал и одномоментно притягивал-заманивал Блока разбитной бакунинский бог анархизма – с иррелигиозными формулами наподобие "человек свободен, следовательно бога нет": "Можно было бы разве лишь исторически пытаться доказать, что мистики не были анархистами, ни особенно анархисты мистиками", – читаем у Вяч. Иванова. Пытавшегося угодливо соединить каббалистический пафос с настроениями борьбы и бунта начала XX в. Хотя и почвеннического догматизма Иванова, сформированного в размышлениях о фатальных, глубинно русских корнях анархизма, Блок чурался: "…чувствую уже, как хотят выскоблить что-то из меня операционным ножичком", – отказывается-отворачивается от мистического бога тоже.

Эту пушкинскую фразу Блок трансформирует в собственную: "Мир прекрасен и в отчаянии – противоречия в этом нет".
 Он бы и готов сделать Пушкина "другим" богом, да, упившись в интимной лирике мелодическими соблазнами и чудом ощущения красот бытия и микрокосма – "глаза, опущенные скромно"…, – упирается в непреодолимую даже Пушкиным стену безнравственных утопий "страшного мира". Которую не преодолеть, "взмахнув крылом". И где в помине не было и нет таких любимых Александром Сергеевичем обителей "трудов и чистых нег".
Эту невероятную трагедию кощунства и святотатства, в "страсти и ярости" разверзшуюся перед Блоком, не в силах объять, объяснить бог Пушкина. Невзирая на то, что имя Пушкина, анализ его наследия и аллюзии на него с избытком "переполняют" чашу блоковской публицистики и лирики. Подобно, скажем, пронизывающему творчество Б. символическому интертексту спящей царевны с грядущим подвигом ее неминуемого избавления: "кто меч скует?".
Предчувствуя неизбежность "русского бунта" со всеми вытекающими, Блок, высоко ценивший фактор движения как такового, – бег без продыху, – на первое место неизменно ставит тему жесткого разрыва-отказа, ухода из дома-"родного пепелища" (перекликаясь с Достоевским, у которого дом, унесенный наводнением, сменяется катастрофой, ставшей потом рутиной) – по идеализированной несуществующей дороге в новый век "акций, рент и облигаций".
Далее – тема вечного боя, где "покой нам только снится" и "есть упоение в бою". Подходя к предоктябрьскому и следом октябрьскому периодам сочинительства с тотальным пониманием-мироощущением патерналистского рывка вперед. Причем рывка, – неотвратимо связанного с пантеистическим понятием возвращения назад, к истокам, в некрасовскую "глубину" – широчайшему наследию прошлого и неоспариваемым культурным ценностям. Из чего, в принципе, и складывается общемировой, всечеловеческий исторический путь. Опыт. Сейчас бы сказали – тренд. Что вроде бы и должно обернуться фундаментом культурной политики послереволюционной России.
И что, разумеется, не произошло. А превратилось в мещанскую похлебку – "биржевку" футуристической "брани" со сбрасыванием традиций с "парохода современности". И во всесильный Пролеткульт "варварских масс". Нещадно сбросивший, в свою очередь, с парохода современности и сам футуризм: "Человек – животное. В нем сквозят черты чрезвычайной жестокости, как будто не человеческой, а животной, и черты первобытной нежности – тоже как будто не человеческой, а растительной. Все это – временные личины, маски…".

Идеалы безграничной независимости всегда превалировали у Блока над представлениями о необходимости нравственных догм: "…я сам свою жизнь сотворю, и сам свою жизнь погублю". Именно так, под хоругвью с огромной надписью "Судьба" – знаменем некого этического релятивизма – живописнейшая, яркая индивидуальность Блока в ореоле "вольной воли" органически сливается с образом народа.
Может, настоящий бог имманентно пребывает здесь, "на полотне" людских толп и судеб? – спрашиваю я: "…красота этих женственных ликов! Эти гордые взоры мужчин!" – пафосно превозносит он уличных цыган и цыганок с "быстрыми, смуглыми руками". Все дальше и дальше уходя от "Истины и Добра" Прекрасных Дам. Ставя многогранный и многоликий вопрос вопросов ребром: одна сторона – страдание и смерть; другая – свобода и "пьяная" картинность вольной, в частности цыганской, жизни. Превращая доподлинно народный мир – в эротический миф совокуплений радостного веселья, колоритных личностей и впечатлений. В противовес тоскливому прозябанию под тенью "Люциферова крыла" – в унынии, болезнях, пренебрежении: "И сыпали шутки, визжали с телег. И рядом тащился с кульком человек".
Поддакивая молодому Горькому, – в лице Макара Чудры осмеявшего такого же, как у Блока, умирающего тщедушного мещанина – "человека с кульком". Сглаживая, эстетизируя прикосновение к гробу ликующими песнями, цыганскими "плясками смерти".
В раздумьях о величии "маленького и могучего" лирического персонажа, нагнутого "позорным строем" и всенепременно достойного счастья, – Б. подспудно вторит Добролюбову, Успенскому, Горькому. Увлекающих его в "страстный грех" погони за скрывающимся в "дождевых туманах" клубком демократических ценностей.
И вот уже великолепная, пламенная и сильная царица-Русь, презирающая слабость и безволие, в облике кафе-шантанной певицы Фаины из "Песни Судьбы", прискорбно кричит матери-земле: "Родимая! Бури! Бури!" – в неутоленной жажде,  потребности полнокровной жизни.
Она – мечта поэта о коренном, конститутивном преображении страны. Она – поет пошленькие "общедоступные" куплеты. Она – противопоставление "настоящего" русского народа "неизвестной" толпе. Она, – не зная истинных путей, – изменяет всуе Жениху с ненавистным Спутником. Она и есть блоковская Русь.
Но снова не блоковский бог.
 …"Вам не понять Фаину, – говорит герой из упомянутой поэмы, передавая нам, будущим потомкам, эстафету драматического генезиса редупликации протеста, богоборчества и богоотступничества двадцатого столетия.
"Нам не понять Россию", – резюмирую я, нынешний, "бездыханно" очарованный Блоком: "Заветы юношам и девам: презренье созревает гневом".
Блок-поэт отчетливо видит: гуманизм "природного естества", свойственный демократам-материалистам с их метафизической нормативностью, обнаружил вдруг крайнюю наивность и фактологическую нежизненность в бешеном кручении истории – диалектике форм общественного сознания. Покрытых флером "дымносизого обмана", – в ущерб "негодованию", "возмездию" и "угрюмству". Во славу дьявольским противоречиям, противоречиям… визионера-Блока, наблюдателя. Участника "яркого пламени" событий: "Так вот куда нас привели века возвышенных, возвышенных мечтаний?.." – отвечает он на мой "вопрос вопросов" своим.
Отнюдь не ставя в повествовании финальной точки, – замедлив бег, шаг. Ведь ничего еще не кончено. Благодарно прислушавшись к ночной тишине… По-новому окинув взглядом снежные улицы. Даль запушенного метелью сада. И дым костра, и предрассветное небо.
"Образованные и ехидные интеллигенты, поседевшие в спорах о Христе и антихристе, дамы, супруги, дочери, свояченицы в приличных кофточках, многодумные философы, попы, лоснящиеся от самодовольного жира, – вся эта невообразимая и безобразная каша, идиотское мелькание слов... Но ведь они говорят о боге, о том, о чем можно только плакать одному, шептать вдвоем, а они занимаются этим при обилии электрического света; и это – тоже потеря стыда, потеря реальности; лучше бы никогда ничем не интересовались и никакими "религиозными сомнениями" не мучились, если не умеют молчать". Блок
Ну и в заключение – мультфильм "Музыка революции" по поэме "Двенадцать" (1987). Режиссер – знаменитый советский мультипликатор Иван Семёнович Аксенчук. Соавтор "Золушки", "Русалочки", "Молодильных яблок", киножурналов "Фитиль" и мн.-мн. др.:
http://www.youtube.com/watch?v=ovlma1_8zuA
Примечания:
В заглавии текста: Aut deus, aut natura (лат.) – формула Фейербаха "Или бог, или природа" – в противовес формуле Спинозы "Бог, то есть природа": Deus sive natura.
В последней фразе, цитате: "…в спорах о Христе и антихристе" – речь идет о трилогии Д. Мережковского "Христос и антихрист".