Материалы номера № 14 (271), 2017 г.

Постепенно действительность прекращается.
В недействительность
съезжает уже не жилец,
возмущенный квартплатой и фибрами всех желез,
а сама квартира —
сами стены картины мира.
Поеживаясь, мы обживаем сомнительность.
Так что черт бы с ним, с телескопом.
Но Вы неправы насчет воспоминаний.
Презрев очевидное, в поэзию валят и скопом, и с колом,
и кое-кто в виде голом.
Но на оплеванных ступенях пути
с выбитыми (иногда, как зубы) именами
БРОДСКИЙ, докладываю, в холе и в чести,
и по всем статьям, как выразился бы судья,
сие — присутствие небытия в голосе бытия,
о чем так часто пронзительная минута
закатывает глаза в общаге Литинститута.

Да, мэтр. Галактика есть интернет
Бога; скорость сети еще более отрицает свет.
И если внимательно смотреть на часы,
как на весы между большим и налом,
то палки чаемой нами в 80-е колбасы
критически обернулись дубиналом.

Словом, сифилис философии прогрессировал
                                                           обратно Гегелю.
Ницше облаял время на 150 лет вперед.
Французская философия, разойдясь
                                                           по фунту и шекелю,
обходит умолчанием сакраментальное...
Но у ворот
будущего по ту сторону грядущего
она скорбно отверзнет фиолетовые уста,
покорная, впрочем, взгляду съядущего
нас прободного ленточного глиста.

Да, бабы все те же, мэтр: прилагательные
к существительному.
Это P. S. И, к отверстью в броне бытия —
притягательно
действительному —
приблизившись может быть, я,
выражаясь понятным Вам языком,
соберу на ладони бумажный ком
строчек нечетких
и кину, с пометкой "хочу в прошлый век".
Вы поймете. Привет Кузнецову.
                                               На гамбургских четках —
не делятся низ и верх.

Ну так что мне сказать вам? Голова
полна несказанного, как размовленье, плова.
Солнце праздника сядет. Фанфары гремят неплохо.
Но, конечно, это не я верчу жернова
Востока и Запада. Впрочем же, реал политик
двух величин сама не знает причин.
Фанфары, родные. В политике ты паралитик,
в экономике — стоик. Терпила среди дурачин.

Но сейчас не об этом, а до какого места
падает тень разлуки меня со мной.
Да какого черта. Однажды кулак сомнет
кулебяку жидкого, как размовленье, теста,
и сквозь пальцы полезет остаток сухой науки.
В перекрытых дворах, быть может, пахнет жильем.
Не протянем ноги, значит, протянем друг другу руки.
Переживем.

Если титаник резко пойдет ко дну,
(как аэробус весной в нерасцветших Альпах),
очевидная нелепость конца повергнет нас в шок.
Отмечая вертикуляцию новости в наших скальпах,
– Господи, — бормотну,
– как океан широк!..

Сколько еще прозрений встречает нас
в сей глубине — волн ледяных пластами?
Голова моя, вздыбленный ананас,
вот он, момент все поменять местами!

Надо добыть себе неба, как нежный крот
делает. Ведь сколько не трепыхайтесь, герр,
с поезда прыгают задом наоборот!
Отмечал Хайдеггер.

Нам остается один в своем роде взгляд —
большущий, равный, наверное, океану,
ибо титаник, будь он тысячу раз заклят,
не тормознет, конгениальный туману

правильных бирж. Вот он блесной мелькнул,
(как аэробус на пересеченной местности)...
Я задушу тебя, милая. Полчища добрых акул
зря изготовили камеры к пиру телесности.

Просто смотри. Океан затягивает мешок
над головами. Исчезновение будет быстрым.
Звезды сошлись в горловине. Просто считай, дружок,
что и они были подобны искрам.

После моих стенаний и страха. После
пролитого вина, вокзала возле.
После — молодости. До — решенья
взглядом прямым молчанье к губам пришей мне.

В темной воде, в реке, на плывучей сени,
лебеди в черном двухмерные сводят тени
с тенью моста, чей замысел тонкий познан...
Что-то подсдал я. Видимо, буду послан

в будущее. Нести на дрожащих лапах
ревность кавказскую, счастье, испанский запах,
голос — звонок тибетский, дыша. И слева
впитывать грудью твое винтовое небо.

Без мыла не влезешь в это сито.
Партия нарко звучит разбито.
Партия будней — тоже порно.
Партия альта всегда бесспорна.

Но струны все крепче, струны звонче,
и пусть говорят обо мне: "да вон че",
я — броненосец, кобель, паскуда.
Но струны вот эти во мне откуда?
Партия моря, орган, жестоко.
Но в полдень глядит острие флагштока...
Но — красота того, что верю.
Но мой капитан взошел на рею.

Верить — так реять. Камзол — так розов.
Но мой капитан не стрелял в альбатросов,
но в море распишется только гений,
только десятком своих крушений.

Море без альта — слеза без соли.
Мой капитан исполняет соло.
Я вас не слышу! Я только внемлю.
Но мы и вдвоем отыщем землю.

"…Миленький мой! Мой миленький!
Чувствуешь ты? Осилим мы,
бездну твою, сомнение,
прозу твою и пение…

Помни и знай наверное:
всюду с тобой я первая —
тень ли твоя? молчание?
или строка начальная?..

Ждут поезда и пристани.
Мой небожитель истовый,
мы возвратимся, вырвемся!
Стань за плечо — от выстрела…

…В гулкой земле (уютно ли?),
в разных с тобой каютах, мы
вдаль поплывем… Да здравствует
эта любовь и Франция!..

Сердце мое — твой градусник.
Хочешь — разбей от радости.
Миленький мой! Мой миленький,
письма храни…"

– как вынесла
она железную поступь памятника —
пяту Виктора Гюго?

Мы вновь ощущаем привычное жжение.
Суть наших занятий сложна: поддержание
режима, в котором свое отражение
рождает в нас ржание.

Так жжется режим поддержания радости,
все портят лишь слезы — по-детски солененьки.
Мы эгоцентричные мыльные радужки
на срезе соломинки.

Одна красивая девочка,
на зависть разумная девочка
и слишком хорошая девочка
боялась любить людей.
А только любила Боженьку.
А людям она не верила,
считала лжецами гадкими и...
боялась любить людей.

Она проживала с кошечкой,
мечты доверяла зеркалу,
делила любовь с фиалками
и постила ерунду.
Всегда оставалась девочкой,
пристрастной и острой девочкой,
хранящей все чувства женские
обернутыми в слюду.

Она возвращалась в башенку,
любила себя любимую,
молилась в уюте истовом,
и верила сверху вниз.
Себя утешала мысленно,
потом одаряла численно...
Но стала тоска ползучая
садиться к ней на карниз.

Она уж давно приметила
и эту тоску приветила,
и стала с ней жить пронзительно
и горюшка наживать.
И всех поучала: Радуйтесь!
к себе поднималась медленно;
крахмальной тоской, как простынью,
стелила свою кровать...

Однажды мы все услышали:
она умерла, нетленная;
в оконце послал ей Боженька
спасительную грозу.
И в башне ее, в обители,
окрестных вселенных жители,
когда мы вошли, увидели —
красивую стрекозу.

И — рассинело. Вечность прошла,
белую тишь сотворя.
Не запирая, пойду до угла
словно до января.

Скотчем прилажу фиалку души
к дереву (держи, ствол!),
а ты, ты, маленькая, дыши,
впитывай Рождество.

Эхо, ветвистое эхо двора,
стой, помолчим всласть —
пробке шампанского сердца пора
грохнуть, лететь, упасть.

Грохнет, докатится… Отхлебну.
Господи, все хорошо!
Дай я фиалку назад заверну
в шарфик свой… и — пошел.

Все мы когда-нибудь станем нежней
на острие лет
и на расшатанных шпалах дней
сможем найти след,

не спотыкаясь — пойдем от угла,
просто из января,
чтоб рассинело — и вечность прошла,
белую тишь сотворя.

Ты знаешь, вот эта синеватая тень под глазами
ручается: уже хоть что-то, но смыслишь в жизни…
И поздно жадничать: отвечать в смс "я занят",
делать вид, что еще есть в жизни хоть кто-то лишний.

В одиночестве нашем хватает турецких курортов.
Громогласного смеха, что цепью тоски обуздан.
И не знаешь, куда донести свой затратный остов,
неужели — только не смейся — в у-богий Суздаль?

Купюры в твоих карманах — то слезы Бога.
Чем больше — тем горше, по самым последним меркам.
А может быть — в зону? Не в зону ль ведет дорога,
в конце которой Он ждет тебя, исковеркан?

Не бойся, не страшно. Теперь торжество осознанья
нас делает тише, послушней, светлей и выше.
В окошке есть плац, намокло на тросе знамя.
И чувствуешь кожей, как лебеди ходят по крыше…
Не мы отдышались навзничь, то она отдышалась:
на замерших лицах исправленные скрижали
теплятся… Милая, молодость просто шалость —
пухом проходит в кольцо оренбургской шали.

А бессмертие пахнет кофе, скрипит диваном
и монеткой гулкой катится прямо к щели.
Понимая все это, становишься просто пьяным,
окунаешься в нежность, полную, как прощение.

Твои лесбиянки (да слушай!) меня достали.
Сосцы их — резцы, обмакнутые во мглу.
Но пуще всего — язычки из дамасской стали
карябают жизнь (да слушай ты!) по стеклу.

Добро бы, они сосали тебя все вместе
раз в год, да была б ты — пластмассовый леденец,
но ты, безусловно, тончаешь в каком-то месте,
и кровь твоя может кончиться наконец.

Я снова тащу холодца и гематогена
из лучших, природой созданных толстяков.
Подумай: в рассеянье этом — ты мгновенна,
наверное, даже мгновенней моих стихов.

Двадцать тому назад перекидной
мост станции Сызрань-2 между Слободкой,
видавшей виды, и бетонной стеной
базы-78 спасал влюбленных. Водкой
торговали везде. И с блеском снежинок в очках,
целых, однако, после 0,5 на дискотеке
я провожал тебя в этаких горячках —
по перекидному, как по гитарной деке
или просто — по музыке. Тонули родные места
в синих созвездьях фонарей 20 века,
а мы сливались в объятьях — единая веха,
из двух, делящих трудный возраст Христа
почти поровну. Поэтому в том декабре,
грудки твои, словно эхо товарных вагонов,
твердели от холода. Свежесть смешивала амбре
с нестойкой помадой, пачкавшей время оно в
ярко-красный — в дальнейшем стираемый на крыльце
варежкой. А в темной требухе барака
что-то еще невиданное в лице
проступало ко мне из мрака.

Чудо длилось месяца полтора.
Но еще и будущим летом,
ты хихикнула, увидав меня в шесть утра,
с выраженьем лица кабинетным.
Двор в июне хорош. И дорожка тебя повлекла
в дальний угол, лишь только хотел начать я,
что барак сей — пень древа, что на ветвях его росли облака,
словно души твоих родителей в год зачатья...
Ты ушла, решив тогда же, что я дурак
или поэт (эта дилемма никогда не бывает ясной).
А над станцией Сызрань-2 разливалось плазмой
солнце, под кусты и заборы расшугивая мрак.

И возраст удвоился. Этакой вещью из себя
выходя третьим, и, казалось бы, последним сроком, —
ну как тут иначе? — я встретил тебя,
не будучи чужд ностальгии и проч. порокам.
Надо отдать тебе должное, метаморфоз
был налицо, овладевая взглядом:
фото из Турции, плазма, гербарий роз
и проч. эпохи работы тебя завскладом.
Как многие люди на своем веку,
в карих глазах топя поплавком усталость,
ты пристрастилась к минету и дешевому коньяку,
но книжку мою, конечно, читать не стала.

Когда уходит друг — останови,
не стой в дверях подобьем истукана.
Быть может, он хотел твоей любви,
а может, просто чаю полстакана,
а может быть, ответа на вопрос,
как дальше жить, когда так одиноки
мечты людей... А может, друг твой нес
мерцанье "Я" на сгорбленной треноге
обычных плеч под курткою... И вот
он этим "Я" мгновенно поперхнулся —
уходит он, как пес, втянув живот,
в карманах сжав непринужденность пульса,
и думает, от слов твоих прозрев,
и думает, дыхание глотая:
"Наверно, я задел какой-то нерв,
чуть обнаженный... Истина простая
лежит в необходимости звонка,
звонка: он предварительная ласка...
Как дальше жить?.. Как все... Теперь опаска
меж нас как лед сентябрьский тонка..."
И он не обернется — от стыда
за вас обоих и за эти мысли,
за то, что нет тропиночки туда,
откуда родом души ваши вышли,
за то, что вот — расстегнутый, понес,
за то, что все же хочет обернуться,
за камень твой, за эту качку слез,
застлавших так, что как бы не споткнуться...
Чего стоишь ты, дерево? Нельзя
уже позвать и некогда обуться.
В отличие от времени, друзья —
(беги как есть!) они могли б вернуться.
И только помни, помни этот взгляд,
не экономь в объятьях неумелых!
Ведь так же только Небо, говорят,
хотело б нас встречать в своих пределах.

Когда все кончится победой,
а может, громкою ничьей,
и буду я лежать, блистая
улыбкой выпитой бутыли,
ты наклонись и мне поведай,
сжимая пальцами плечо:
– Ау, герой! Ты что не видишь —
деревья в панике застыли!..

Пусть поцелуй закроет небо,
чтоб небо снова стало шире,
чтоб с места тронулись деревья
и воспарили облака.
Каким чутьем ты знаешь недра
и знаешь все о горьком мире
и почему так пахнет медом
твоя прохладная рука?

Откинешь волосы и сумку,
раздвинешь бред унылых штор,
поправишь сутолокой туфлей
начало мартовской капели.
И словно детскому рисунку,
я буду верить с этих пор,
что жизнь — как солнышко в шампанском,
все ждет, чтоб мы о ней запели...