Главная
Издатель
Редакционный совет
Общественный совет
Редакция
О газете
Новости
О нас пишут
Свежий номер
Материалы номера
Архив номеров
Авторы
Лауреаты
Портреты поэтов
TV "Поэтоград"
Книжная серия
Гостевая книга
Контакты
Магазин

Материалы номера № 26 (283), 2017 г.



Дмитрий Филиппенко
"На побережье пульса"



М.: "Вест-Консалтинг", 2017

Вот как в музыке — казалось бы, всего семь нот, а музыка все пишется и пишется, складываются нотки по-новому, как еще не бывало, люди рождаются и уходят, а она не умирает, вечно живет. Так и в поэзии. Ну, какие могут появиться, казалось бы, новые темы? Где найти невиданные слова, чтобы описать все то вечное, хотя и всякий раз заново тревожащее душу любого вновь родившегося на этой земле человека?
Луна, небо, космос, природа, дождь и снег, кровь и любовь, лето и осень, сны и слезы, время, рожденье и смерть… Все поэты писали об этом. Кажется, что все уже и написано, и не стоит об этом больше. А вот и нет. Берешь в руки тоненькую книжку стихов неизвестного тебе доселе поэта и не можешь оторваться от нее до последней странички, и снова переживаешь вместе с поэтом и луну эту, и снегопад, и любовь несчастную. Тем более что нет в этих трогательных и зачастую безыскусных стихах ни одного литературного штампа! Автор сборника "На побережье пульса", похоже, как раз вот из этих, о ком писал Булат Окуджава: "как дышит, так и пишет, не стараясь угодить". Помните? — "Так природа захотела, почему, не наше дело…"
Увидеть, что там — "по ту сторону капли, что упала на вечер Сибири", мне кажется, по плечу не каждому. Вот в этом — маленькая капля и необъятная Сибирь — весь Дмитрий Филиппенко. В миниатюрах "Останься со мной", "Облепиха", "Не успеваю", "На страницах войны" так много всего — и чувств, и мыслей, и жизни, и смерти, что в них и дна не видно, и не хочется их на цитаты разбирать.
"На побережье пульса" называется сборник. И думается, в этом ключ к разгадке своеобразия поэзии Д. Филиппенко. Его лирический герой слышит этот космический пульс, но не бьется всем существом в унисон с ним, выбирая скорее позицию созерцателя, свою мелодию существования, по собственному умонастроению и состоянию души. Недаром даже "если город трясется от наглости", поэт заодно с природой, антагонистом города: "растекается, кается сосен цвет и черемухи штиль". Поэт видит, как "мчится комета сонная" (вот ведь какое нелепое и бессмысленное существование — сонная, а все куда-то мчится!), и любуется не этой кометой, а тем, как "снег на поверхность земли приземлился". Даже если в отчаянии кричит: "Мне не нужен серебряный штиль, нужен шторм мне с грозою и искрами", не забывает все же описать, насколько эстетичным должен быть этот самый шторм. Надо же — с искрами, ни больше ни меньше!
Только в таком состоянии созерцательности и неспешно напряженного существования души можно услышать, как "пролился радугой … разноцветный смех" любимой женщины, как "запахло во дворе тополиной кровью", когда пила вонзается в тело дерева; увидеть, как оплакивают неповторимое лето "слезами красными рассветы", как "золотистою нежною россыпью слезы листьев дрожат в пустоте"…
"Я заблудился в небе одноместном", "стало маленьким одеяло и невкусными пироги" — эти слова без лишних объяснений рисуют печальную картину несостоявшейся любви мужчины и женщины.
"И луна — седая няня — греет девочку мою" — здесь вся любовь этих не очень мудрых мужчины и женщины, воплотившаяся в крошечной дочке, у которой отец ищет душевной поддержки, как у самого космоса, не зря же и в нянях у ребенка не земная женщина, а сама великая луна.
В стихах Д. Филиппенко, несомненно, имеются загадки, их хочется разгадывать, недаром о некоторые из совсем обычных строчек спотыкаешься, не в силах равнодушно пройти мимо ("в моем районе льет кудрявый дождь" или, например, "у моря наслаждаться чаем синим и накрываться теплою волной" — мило и очень, очень узнаваемо)… И уж конечно стоит внимания слово человека, который, погребенный под завалом земли, в ожидании смерти живет до последней секунды и познает эту самую жизнь-смерть:

Я умираю — это наяву.
Душа становится спокойной и послушною…
Я погребенный заживо живу
И смерть свою непринужденно слушаю.

Тем более что, по мнению поэта, настоящая смерть может наступить лишь, "если выключить в жизни стихи, словно свет догоревших планет". Пусть же никогда не "выключаются стихи" в жизни и душе поэта Дмитрия Филиппенко!

Ольга ДЕНИСОВА



Евгений Степанов.
"Танцы в сумасшедшем доме". Пьеса. Журнал "Зинзивер", № 3, 2017

Есть у нас, на Руси, народная мудрость: "От сумы и от тюрьмы не зарекайся". Только добавить бы еще — не зарекайся и от сумасшедшего дома. Недаром именно эту поговорку — про суму и тюрьму — вспоминает доктор Иван Дмитрич из знаменитой "Палаты № 6" А. П. Чехова, очутившийся таки в обществе душевнобольных пациентов больницы и трагически окончивший там свою жизнь вследствие апоплексического удара…
В дом скорби попадает и главный герой пьесы "Танцы в сумасшедшем доме", опубликованной в третьем номере журнала "Зинзивер" за 2017 год. В этом произведении известный поэт и писатель, издатель, общественный деятель Е. В. Степанов ярко проявляет еще одну — драматургическую — грань своего таланта.
Такие разные дороги привели обитателей больницы в ее стены, что просто диву даешься! Есть и настоящие сумасшедшие, есть и те, кто пытается здесь "отмазаться" от армии или как раз от тюрьмы. Кто-то лечится от алкоголизма, кто-то попал сюда за преступление, которое не совершал…
А что же главный герой — Фёдор Сергеевич Мальцев? Он попадает сюда потому, что любит авангардную поэзию и сам пишет стихи, и не какие-нибудь, а палиндромы, заумь и омограммы! Да-а-а… В советскую-то эпоху, с ее литературой, воспевающей людей труда и руководящую и направляющую роль партии, подобное звучит, мягко говоря, действительно довольно странно: "Даже если это дрянь-хрень / только все же это звень-звень"…
Один из пациентов психиатрической больницы областного центра Кубиково, представляемый автором как антикоммунист, Борис Панов третий (один из немногих настоящих больных среди персонажей пьесы), с пафосом заявляет вновь прибывшему Мальцеву: "Кто не жил в сумасшедшем доме, не сидел в тюрьме и не скитался нищим, тот не знает, что такое жизнь". Что ж, пребывание в клинике, действительно, становится для Фёдора Сергеевича настоящей школой жизни — реальной жизни, вовсю "расцветающей" и внутри, и за стенами "желтого дома".
И там, и здесь живут интеллигенты, типа Панова, которых с их витиеватой речью понять "нормальному" большинству населения невозможно: "Не могли бы Вы завтра пополудни уделить мне некоторое время? Я бы хотел описать Вам свою Одиссею". Ну, какую реакцию вызовет такой язык, например, у выпускника школы для умственно отсталых? Ну, естественно, отторжение. А сам этот выпускник Ваня как изъясняется? Удивительным сплошным потоком, начиная, как говорится, "за здравие" и кончая "за упокой": "Труд на фабрике — это мой вклад в дело обороны страны. Народ и партия едины. Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи. Экономика должна быть экономной. Как я ее люблю, свою невесту — до страсти! Но выйду из больницы — дам ей все же пи.ды, а то врачу, кажется, что-то про меня, падла, плохое наплела". И что ж в этой речи сверхъестественно ненормального? Обычный дурак, каких на Руси всегда было в избытке, — каждый третий сын в семье, если верить сказкам. И не все же в сумасшедшем доме сидят. Всех ведь не пересажаешь. Да и не так уж сильно отличаются эти самые дураки от записных умников, если внимательней приглядеться. Ваня говорит: "Я в школе дураков многому научился. Читать, писать и даже считать немножко". "Я и в нормальной школе научился только тому же", — отвечает ему главный герой.
Есть в окружении Мальцева и двое убийц, признанных судом невменяемыми. Один убил родного брата, другой — председателя колхоза. А зовут их Паша и Пётр. Вот так вот, и свои апостолы, значит, имеются в этом раю-аду. Да-да, это не оговорка, именно, в раю! Ваня-дебил прямо так и заявляет: "А чем здесь плохо? Не работаем, кормят нас хорошо, гармошка есть, телевизор обещали. Рай!" Да, очень узнаваема мечта типичного советского индивидуума: где бы ни работать, лишь бы не работать. Есть в этом парадизе и свой маленький божок — вор в законе, живущий согласно своему высокому социальному статусу в действительно райских условиях даже в этой обители скорби. У него отдельная палата с телевизором, фрукты на столе, и пишет он "маляву на волю", между прочим, без единой орфографической ошибки…
Тяжело Ф. С. Мальцеву, учителю сельской школы, среди "собратьев по высшему разуму", как он их называет: и страшно за свою жизнь, и от долгого пребывания в больнице возникают опасения о сохранности собственного разума, и болезнь какую-нибудь мерзкую вследствие антисанитарии подцепить боится. Но именно среди обитателей клиники находит он почитателей своего поэтического таланта и последователей своего увлечения авангардной поэзией, а не в лице, например, образованного доктора Хусаинова, который ставит ему диагноз "шизофрения". Это только поначалу "психи", как им и положено (вспомнить хотя бы знаменитое стихотворение Высоцкого "ну, сумасшедший, что возьмешь!"), считают Фёдора Сергеевича "дурдашом", потому что он все время пишет свой дневник. Мальцев и не спорит с таким мнением, справедливо считая, что, как писал Ирвинг Стоун о Ван Гоге, "либо он свихнулся от того, что пишет, либо пишет от того, что свихнулся". Но наступает такой момент, когда все привыкают и уже не спрашивают (и это впервые в жизни главного героя!), зачем он это делает. Надо значит надо.
И приходит к главному герою странное состояние удивительной, просто сюрреалистической, духовной свободы в этом узилище, о чем он пока еще не догадывается, хотя уже и цитирует гениального Георгия Иванова: "…И мы в отчаянье пришли… Как будто бы пришли зимой… По снегу русскому домой". Домой… Страшно, дико звучит это слово применительно к психиатрической клинике. Но вторит главному герою убийца собственного брата — пациент Паша, обращаясь к одному из призывников: "Когда выйдешь отсюда, пиши мне обязательно… Сюда пиши — домой".
И сам Фёдор Сергеевич Мальцев, получая вожделенное освобождение от этой клиники-тюрьмы, радостный возвращается в семью, принимает душ, ложится на кровать, смотрит телевизор (о, какая невеликая, оказывается, разница между времяпрепровождением за решетками больницы и на воле!) — и начинает с нежностью и болью вспоминать товарищей по несчастью. И главное — ничего не пишет…
Не такая уж и смешная оказывается пьеса. Где же он, Дом для неприкаянной души? "По городам чужой земли" маялся Георгий Иванов. Даже нервный тик у смертельно уставшего от больницы Мальцева "ходит по лицу, точно странник по земному шару"… А в "дурдоме все стараются угостить друг друга", — говорит призывник Владик, абсолютно нормальный парень, просто пытающийся из-за Афгана "откосить" от армии… Прямо как в трагикомических "Джентельменах удачи": "А в тюрьме сейчас ужин — макароны дают"…
 Алкоголик Вова однажды признается главному герою, что в этом году ему исполняется 28 лет. И в ответ на изумление Мальцева, ведь выглядит он при этом на все 50, припечатывает неожиданно мудрым изречением: "Это просто жизнь такая".
 А Борис Панов третий в самом начале пьесы и вообще потрясает читателя до глубины души. Рассказывая Мальцеву, что умеет летать, что это несложно, он добавляет: "А на воле я не летаю". "Почему?" — удивляется поэт и сельский учитель. "А зачем летать на воле?! На воле и жить можно", — отвечает сумасшедший философ. А потом изрекает и вовсе нечто гениальное: "Из Вас выйдет настоящий писатель. У Вас взгляд талантливый. И жизнь нелегкая".
Талантливый взгляд на жизнь — это качество для писателя, безусловно, необходимое, и оно в полной мере присуще автору пьесы "Танцы в сумасшедшем доме". Хотелось бы от всей души посоветовать всем прочитать эту очень мудрую пьесу. Ну и, конечно, хорошо бы увидеть ее когда-нибудь и на сцене! Прекрасный материал для применения навыков актерского мастерства, на мой взгляд.

Ольга ДЕНИСОВА



Евгений Лесин.
"Мы идем бухать бухло"



М.:  Интернациональный Союз писателей, 2016

Поэтический сборник Евгения Эдуардовича Лесина "Мы идем бухать бухло" вышел в конце 2016 года в издательстве при Интернациональном Союзе писателей в Москве. Тираж книги 1000 экземпляров, стр. 128, мягкий переплет.



*  *  *

Очень муторно все что-то,
Не выдерживаю я.
То любимая работа,
То любимая семья.

От инсульта и от рака
Не избавишься постом.
Суки — все.
Одна собака
Улыбается хвостом.

Это фрагмент стихотворения замечательного поэта Евгения Лесина, которое я нашел в его поэтическом сборнике с необычным названием "Мы идем бухать бухло". На книжке, прямо на видном месте обложки,  стоит предупреждающий знак 18+. Это мне напоминает окраску ярко-красной тропической лягушки, свидетельствующей о ядовитой опасности, исходящей от этого земноводного существа. Если читатель наткнется на стихи с нетрадиционной лексикой, этот значок явится оправданием, дескать, извините, господа читатели, мы вас оповестили… Но дело не в том, что лексика не всегда традиционная. Мы живем в удивительную пору, которой никогда не знавала ни одна читательская среда, существовавшая в России. После сложнейших эпох запретов, когда за вольнодумство отправляли в ссылки, лишали дворянства, сажали в дома умалишенных или в тюремные казематы, когда милых и безвинных обэриутов и то отстреливали за какие-то якобы абсурдистские стихи, больше похожие на детские считалочки, я уж не говорю о стихах сильного гражданского звучания, обличающих  суровость крепостного права или красного террора. Мы не застали те времена, но и в наши годы, названные застоем, досталось и нам вкусить если не розг и гонений, то хотя бы запретов на издание стихотворных книжек с откровенной лирикой.
А тут полная свобода! Она вскружила головы желающим говорить открыто и на самые волнующие темы. Как водится, у всякого времени возникают свои певцы. Евгений Лесин всегда был неравнодушен к поэзии Николая Глазкова, который, несмотря на внешние чудачества, смог сказать то, что не решились сказать многие другие из числа его продвинутых собратьев по перу. Мне кажется, что эту глазковскую мантию чудачества позаимствовал Евгений Лесин. Не имея возможности цитировать стихи с 18+, (формат рецензии не предполагает такого вложения), я обращаюсь к стихам вполне приличным и даже милым:



*  *  *

Погода зашибенная.
Погода — делать нечего.
Рюмашка непременная,
Наверно, ближе к вечеру.

Иду я на работочку.
Шагаю я на службочку.
А после — можно соточку.
И пива можно кружечку.

Вот у кого еще вы встретите такое уменьшительно-ласкательное обращение к своему служебному месту — "работочке"? Все при любом упоминании о работе сразу чуть ли не звереют, а тут такая любовь и необыкновенное обожание  — "службочка". Прелесть какая! Это и есть проявление подлинного уважения к труду. Между прочим, профсоюзные боссы могли бы эти стихи сделать символом своего беззаветного служения отечественным производителям материальных и духовных ценностей!  Понятное дело, поэт и соточка неотделимы друг от друга, как устойчивое словосочетание "всякая всячина". Нет такого отдельно взятого слова "всячина", а может оно существовать только в тесном единстве со словом "всякая". И Москву любит Евгений Лесин, особенно свой район Тушино и речку Сходню, протекающую поблизости. Лучшие лирические строки у Евгения рождались именно на ее берегах:

Ведь Сходня лучше и красивей.
Она Москвы-реки древней.
Береза — символ всей России,
Но одуванчик мне милей.

Иногда на его работе и у поэта проявляется необыкновенная наблюдательность и поразительная интуиция:

Жизнь поставила перед фактом:
На летучке сижу газетной.
У кого-то вид предынфарктный,
У кого-то — послеминетный…

Евгений Лесин, безусловно, поэт лирический, которому чужда политика, но не чужды благочестие и нищелюбие, потому что душа не зачерствела. И, возможно, из-за этого  иногда он набатно обрушивается на весь непредсказуемый мир, искусственно создавая абсурд стихотворный, то бишь эпатажный. История литературы помнит множество примеров, связанных с эпатажем, когда благообразная публика начинала сторониться вызывающего вида молодых людей из среды вечных студентов, разгуливающих по европейским городам и весям. Эта молодежь исполняла песни на собственных стихи, воспевающие в духе эпикурейства любовь, вино, свободу, но отвергающие изучение древних языков и скучные науки. Это были миннезингеры и трубадуры. В истории русской литературы к подобным литературным увлечениям проявляли интерес такие авторы, как поэт-романтик Николай Михайлович Языков, который называл себя певцом разгула и свободы. Правда, Языков придерживался литературных норм, в отличие от Ивана Баркова, перу которого принадлежит совершенно выходящая за рамки приличия поэма "Лука Мудищев". "Царь Никита и сорок его дочерей" — сказка в стихах А.С. Пушкина существует в двух редакциях, в одной из которых соблюдены нормы приличия, а в другой эзопов язык заменен откровенно ненормативной лексикой.
Такие табуируемые поэмы и стихи рождались в литературной среде, но они ходили в виде самиздатовских рукописей. Дядя и первый наставник Александра Сергеевича Василий Львович Пушкин после себя оставил анакреонтическую и эпикурейскую лирику. Но он также является автором  шуточных стихов и даже поэмы "Опасный сосед".
Поэты и писатели разных времен и уровня дарования зачастую в своих произведениях обращались к нетрадиционной лексике или к языковым единицам из народной "игротеки", скажем, на поле он траву косил (Наполеон траву косил). Или инициальная аллитерация, примером чему служит известный нескончаемый текст со словами на букву "О":
"Однажды отец Онуфрий, обходя окрестности Онежского озера, обнаружил оголенную Ольгу. О, Ольга, отдайся, озолочу".
   Из современных авторов, не чурающихся крепких выражений в своих стихах и рассказах, можно назвать Юза Алешковского и Владимира Сорокина. Обращаясь к моменту сопребывания, хочу отметить, что Евгений Лесин тоже любит вставить крепкое словцо для пущей доходчивости и исторической достоверности: "Так что, если хочешь правды, лучше в рифму говори. Я за то стихи и выбрал, что они всегда чисты. А от ямба до верлибра как от ж… до п…".
А на следующей странице соседствует совершенно чистая лирика:



*  *  *

Ничего не надо говорить.
Никуда не надо уходить.
Надо просто взять и день прожить.
А потом уснуть и все забыть.

А наутро с ясной головой.
Выйти в город — чистый и простой.
Вот туман плывет по мостовой.
Будет синим небо над Москвой.

В отличие от классиков,  которые свои разгульные произведения, несмотря на окалину греха, писали литературным языком (за исключением нетрадиционной лексики), Евгений Лесин наряду с первой активно применяет и молодежный сленг. Правда, в отличие от молодежи, он не пишет в стиле РЭП. А придерживается классических европейских и русских поэтических канонов, тем самым ориентируясь на традиционного читателя. Учитывая то обстоятельство, как в целом этот круг сузился, надо предполагать, что круг любителей разгульно-эпикурейской поэзии скорее даже расширился. Из личных наблюдений могу сделать вывод, что аудитория Евгения Лесина остается по преимуществу молодежной, и говоря в пределах научной респектабельности, можно предсказать его стихам довольно привлекательное будущее.
Объясню почему: актуализация нравственных начал, происходящая в нашем обществе, предполагает запрет на многие вольности, допущенные в обществе в период его бурных социальных реформ. Как известно, всякий запрет создает окно возможностей для реализации книг, наподобие той, о которой идет речь: "Мы идем бухать бухло". В данный момент она лежит на полке магазина. А когда ее оттуда попрут, вот тогда люди бросятся  искать книгу, чтобы прочитать и запомнить имя автора. И, как говорится, "вот тут-то она ему и сказала!.."

Сергей КАРАТОВ



Яндекс.Метрика Top.Mail.Ru