Материалы номера № 49 (357), 2018 г.

Родной язык — он материнским молоком
вливается в гортань, рождающую Слово.
Жемчужное зерно из мусора половы
отсеется течением веков.
И это все — со мной: мой Пушкин, Мандельштам,
мой Лермонтов, Ахматова и Тютчев.
Пусть время вихрем все сметает неминучим —
мой камень устоит наперекор ветрам.

Падаю, падаю в звездное небо,
падает небо навстречу ко мне.
Этот пробитый алмазами невод
Землю, как в люльке, качает во сне.

Зыблется нежно-туманно стремнина —
Млечный текучий и призрачный Путь,
словно Вселенной родной пуповина
греет Земли одинокую суть.

Преображенье.
Глубин постиженье,
смыслов и знаков, намеков и снов,
и потаенных, подспудных движений,
несокрушимых и вечных основ.

Стук спелых яблок и шорохи ночи,
месяц — но близко явленье луны.
Весь ты наполнен и сосредоточен,
будто несешься на гребне волны

августа, взмывшего к финишу лета.
Апофеоз — и паденье в сентябрь.
Следом — дожди без конца, без просвета,
дальше — промозглый московский декабрь.

Не торопись уходить, благодатный
месяц прозрений, прощанья, любви,
тысячеусто и тысячекратно
лозами песен поэтов увит.

Пир урожая, вина молодого,
проливень звездный — и тишина.
И притяженье родимого дома,
где вся душа этой ночью бездонной
мудростью августа напоена.

Иван-да-марья, иван-чай,
разлучница разрыв-трава,
и сон-травою невзначай
дурманится вдруг голова.
И таволга, и бересклет,
осот, осока — сабель строй,
и слет лягушек на совет
в пруду, в тени береговой.
Ласкает бархатный камыш,
и рыба плещет у мостков.
Вставай скорей — ты все проспишь,
и завтрак на столе готов:
яичницы глазастой зрак
и кофе ароматный дух –
и кружев тени кавардак,
жужжанье пчел, шмелей и мух.
Счастливых летних дней покой
и разнотравья аромат,
кружащий голову настой
цветов, заполонивших сад.
А рядом — леса волшебство,
тропинок юрких беготня.
И все земное естество,
ликуя, в плен берет меня.

Когда нас вихрь любви кружил
и страсть условья диктовала,
казалось, так лишь можно жить,
а по-другому не пристало.
Стихают бури юных дней,
и мудрой зрелости терпенье
нам и дороже, и ценней,
чем крови буйное кипенье.
Стократ дороже нам тепло
все понимающего взгляда,
и сердце скажет все без слов,
что бьется в унисон и рядом.

Мне помнится тот год: отчаянья тиски,
придавлена к земле чугунною плитою,
никак не вынырнуть из омута тоски
и жизнью жить обычной и простою.

Холодная весна. Вой ветра в проводах.
Бьют ветки о стекло, и мечутся их тени.
И сердце без причин сжимает душный страх,
охвачена душа тревогой и смятеньем.

В разрывы облаков проглядывает март.
Пылят за днями дни бессильными снегами.
Обдумав все, весна откладывает старт,
пока зима свое не опускает знамя.

Остывшая любовь. Ни ласки, ни тепла
и вымученных слов фальшивое звучанье.
Перегорело все — лишь пепел и зола.
Не надо лгать себе. Дальнейшее — молчанье…
…………………………………………………

…Все было так давно, а вспомнилось сейчас —
такая же весна, промозглая, нагая...
Другой любви звезда, тропинки пролагая,
сквозь время и печаль вела навстречу нас.

Багряный был октябрь. И грянул листопад.
А ты искал меня с надеждою и верой,
блуждая в сумраке, плутая… Наугад
ты на крыльцо взошел.
И не ошибся дверью.

Какая неизбежность
в нагрянувшем дожде.
Излившаяся нежность
в ласкающей воде,

в потоках неуемных,
бурлящих, озорных.
Веселый, дробный гомон
раскатов громовых.

И лет не давит сбруя –
Бросаюсь, как дитя,
в стремительные струи
июльского дождя.

Накину синий плащик,
раскрою яркий зонт,
и ничего нет слаще,
чем пить хмельной озон.

Подумай обо мне, когда
слезами заливает стекла
осенний дождь, асфальтом мокрым
несется палая листва,
ночь — как бессонная сова,
и кровь в природе замирает,
и жизнь по кромочке ступает.

Подумай обо мне, когда
завесой снег нисходит с неба,
застряла колесница Феба
в свинцовых тучах, тишина
стоит державой нерушимой,
сокрыта даль морозным дымом,
не выбраться душе из сна.

Подумай обо мне, когда
весна засовы отворяет –
никто еще не помышляет
ни о тепле, ни о плодах
в вишнево-яблонных садах,
но разрастается звенящий,
освобожденный и пьянящий
природы пробужденной вздох –
и застает тебя врасплох.

Подумай обо мне, когда
дохнет любовью и печалью
от трелей соловьев ночами,
под солнца жаркими лучами
побеги прянут в полный рост,
глашатай лета — певчий дрозд –
свои рулады заведет,
и пчел прилежными трудами
наполнятся ячейки сот.

А я — везде: в порыве ветра,
в сирени, ластящейся ветке,
в строфе, летящей из тетрадки,
и в дочке, что моей повадки,
и в блике солнца на окне,
в речной искрящейся волне –
я эта быстрая вода ...

Подумай обо мне тогда...

Как сладимы плоды этим солнцем, застывшим в зените,
этой негой вечерней, прохладой, смиряющей жар,
стрекотаньем кузнечиков — северных наших цикад
(о, звените!).
Драгоценен и радостен царского августа дар.
Все заждалось тепла в непроглядных дождях и потопах,
но сторицей дано за холодные, мрачные дни.
На лесных, полевых, луговых разбежавшихся тропах
детский смех-колокольчик летит: догони, догони!
Ворожба и волшба алых зорь и жемчужных закатов,
и на синей эмали под солнцем бледнеющий месяца серп,
налетевшего ливня стремительное пиццикато,
счастье тихого, свежего утра и сада в алмазной росе.
Слушать ночью безлунной, как зреют и падают яблоки
в травы
под холодным огнем в ее тигле расплавленных звезд,
и шаги сентября, что вступает неспешно и плавно,
на грозой переброшенный к осени радужный мост.

Медовый август мой — цезура
на перекрестке бытия,
и звездной ночи партитура
на клавишах календаря.

Остановиться и подумать,
и обозреть плоды земли,
пока без устали колдуют
в садах мохнатые шмели,

покуда холода далече,
и от зари и до темна
рисунок дня так безупречен
в проеме светлого окна.

А та залетная певунья,
что на березе свиристит,
старается, должно быть, втуне,
без пользы, так — для красоты.

И тремоло ее высокой
уходит нотой в небеса,
и бродит эхом одиноким
и неприкаянным в лесах.

И в золотых потоках света
все обреченней и грустней
прощальная улыбка лета
и благосклонность щедрых дней.

Я жизни день любой приемлю
и неизбежность — навсегда
уйду в родную эту землю,
чтоб не расстаться никогда.

Палый лист ложится на дорогу.
Лес сквозит прозрачной наготой.
Тишина полна дыханьем Бога.
Утишает неизбывную тревогу,
рея в дымке алою фатой,
зарево заката над лугами.
Осень бродит тихими шагами,
примиряя с миром и с собой.

Сиротство осеннее обступает,
как ветер, со всех сторон.
С прощальною песней летят птичьи стаи,
и холод берет в полон.
И пустоты обжигающий голод –
на земле тебя не найду.
Все мне звучит и зовет твой голос.
По следу его иду.
Ритм умирания неотвратимый.
Дыханье смерти острей.
Лес купиною неопалимой
заполыхал. Гореть
долго калинам, рябинам и кленам —
дождь не погасит их.
Флейта его звучит монотонно.
И притулилось к самому дому
небо — одно на двоих.

Станем цветами, покосами,
станем жемчужными росами,
песней бесхитростной, звонкою
в поле былинкою тонкою,
радугой в небе пологою,
в пыльных проселках дорогою,
скрытой за облаком кручею,
легкой строкою певучею.

Тропа теряется вдали,
в прозрачном осенестояньи,
и левитановским дыханьем
октябрь без меры одарил.
Так прочно, крепко скроен день,
так ладно пригнаны минуты.
Невольно отступает смута
души — и отползает в тень.
Плыву в порханьи золотом.
Багрец и охра пали в травы.
Безумья времени потраве
природа свой закрыла дом.
И воцарилась красота,
над коей человек не властен, –
недолговечна и бесстрастна,
хрупка, доверчива, чиста.
В прожилках бурого листа
читается судьбы рисунок.
Так потемневшая парсуна
глядит из древнего холста.
Гармонию в жестокий мир
упорно вносит лишь природа.
И в ней одной моя свобода.
Пред ней бессилен век-вампир.

О, как душно душе в этом времени, снулом и стылом,
Где понятья о зле и добре перемешаны, как в домино,
где правителей лица безлики, посулы — постылы,
И все длится заезженной лентой бездарное это кино.

Завернуться, как в мех, в эту снежную, легкую ткань,
влажной, нежной, кромешной стихии пушистость.
Переплетшихся веток в фонарных огнях золотистая скань.
Запах холода, терпкий, ознобный, тревожный, душистый.
Теплых губ на морозе ласкающий, тающий плен.
Чистоты первозданного мира бескрайняя воля –
и сиротства подлунного острый подспудный рефрен.
И стихающий пульс отступающей боли.

Прозрачных снежинок паренье –
растают, коснувшись лица.
И снова зимы приближенье.
Октябрь. Небо цвета свинца.

Но краски и ярки, и звучны:
медь, охра, багрец, изумруд,
И пламень кленовый приручен,
и темною зеленью пруд

влечет глубиной волоокой...
Средь града и мира стою.
И время течет кровотоком
янтарным сквозь душу мою.

И в тихой печали прощанья
К губам алый лист поднесешь:
лети же, лети — до свиданья,
ты кратко и ярко живешь.

Но в этот глухой промежуток
предзимья
протопчешь стегу,
начало начал — первопуток –
на ощупь в целинном снегу.

И жизнь — словно с новой страницы.
Что там — белый лист? белый наст?
Как будто бы только родился –
И чист, и безгрешен, и наг.

Послушай, вот моя рука, –
как ни была бы жизнь горька,
пойдем же к новогодней елке.
Дрожат доверчиво иголки,
и Вифлеемская звезда
загадочно с верхушки светит.
А Старый год уже отметил,
где та заветная черта,
когда начнется суета
и, позабытый, он с котомкой
уйдет клубящейся поземкой,
и грянет Новый, юный год.
Так верить хочется: несет
он всем добро, любовь и радость,
утешит грусть, залечит раны,
смирит он ненависть, и зло
хвост подожмет, хотя б на время,
и нескончаемых забот
немножко легче станет бремя.
Что было суждено — сбылось.
Несбывшееся — унеслось
листвой пожухлой, облетелой…
О, не жалей! Проходит все.
И боль ушла. Перегорела.
Вот промельк счастья и звезды,
и запах детства и надежды...
Смеемся с мудрой высоты
над всем, чего страшились прежде.
И хвоя пахнет мандарином
под перезвон бокалов дивный,
а в заоконном, загардинном
просторе ворожит зима,
снегами кутая дома...
Под бой часов, дверь отворя,
День Первый входит, как ребенок, —
так непорочен, чист и звонок.
Волшебным утром января
зажжется юная заря.
И вместе мы.
И жизнь не зря.

Положи мне в ладонь золотистые зерна пшеницы,
напоенные солнцем и пылью окрестных дорог.
Переполнены светом бездонные неба криницы –
это осень-царица восходит уже на порог.

Драгоценности впрок... Мне б хватило и меньшего дара.
Как природа щедра неуемностью жизненных сил!
Надо мною кружит и кружит бойких ласточек юная пара,
их безудержен танец и промельк стремительных крыл.

День придет — улечу вслед за ними за край окоема.
На земле мне б хотелось остаться хотя бы строкой —
золотой, как зерно, и любовью моей напоенной.
Потаенной. Заветной. Из самого сердца. Одной.