Главная
Издатель
Редакционный совет
Общественный совет
Редакция
О газете
Новости
О нас пишут
Свежий номер
Материалы номера
Архив номеров
Авторы
Лауреаты
Портреты поэтов
TV "Поэтоград"
Книжная серия
Гостевая книга
Контакты
Магазин

Материалы номера № 12 (384), 2020 г.



ЕВГЕНИЙ СТЕПАНОВ

АНТОЛОГИЯ «ОНИ УШЛИ. ОНИ ОСТАЛИСЬ»

Евгений Степанов — поэт, прозаик, кандидат филологических наук, издатель. Родился в 1964 году в Москве. Окончил факультет иностранных языков Тамбовского педагогического института, Университет христианского образования в Женеве и аспирантуру МГУ им. М. В. Ломоносова. Президент Союза писателей XXI века, генеральный директор холдинга «Вест-Консалтинг». Автор книг стихов, прозы, многих публикаций в периодике. Живет в Москве.




АЛЕКСАНДР ТВАРДОВСКИЙ (1910–1971)

«Я ЗНАЮ, НИКАКОЙ МОЕЙ ВИНЫ…»;
«ЧТО ДЕЛАТЬ НАМ С ТОБОЙ, МОЯ ПРИСЯГА…»;
«Я УБИТ ПОДО РЖЕВОМ…»; «НАГРАДА»


Александр Твардовский — великое имя в истории русской изящной словесности. Замечательный поэт, выдающийся редактор, автор интереснейших дневников, в которых, кстати, тоже есть его стихи, разные варианты стихов.
О поэте и редакторе Твардовском написано очень много. Книги, диссертации, статьи…
Я считаю, что и дневники (слава Богу, они сейчас изданы, см.: Александр Твардовский, «Новомирский дневник». — М., «ПРОЗАиК», 2009) Твардовского — это тоже поэзия. Поэзия мысли, действия, поэзия созидательного труда, точнее — фиксации созидательного труда.
Основных тем, которые Александр Трифонович затрагивал в своих в дневниках, не так много — работа в «Новом мире», люди, окружавшие его, власть предержащие, литературные произведения, дачные заботы (во Внуково и в Пахре)… Тем-то немного, но эпоха в этих дневниках предстает ярко, незабываемо, точными, штрихами. Как, собственно, и в поэзии.
Твардовский фиксировал день за днем работу в «Новом мире», работу с авторами, делился впечатлениями о прочитанных рукописях, показывал хронику разгрома «НМ», роль в этом разгроме ЦК КПСС, секретариата Союза писателей. И на этом фоне видна его личность, для которой честь превыше всего.
Почему я сейчас акцентирую внимание на дневниках Твардовского? Потому что они — уникальное литературное произведение. Написаны без оглядки, без вмешательства цензуры, без расчета на быструю публикацию и быстрое прочтение. Это исповедь выдающегося человека, его сокровенные мысли, его взгляд — всегда критический — на литературные произведения, в том числе, и на свои. К себе суд у Твардовского наиболее строгий.
Он, собственно, и не отделяет себя от страны — от ее побед, завоеваний и ее катастрофических просчетов, ошибок, подлостей.
Вот замечательные стихи из дневника Твардовского.

Что делать нам с тобой, моя присяга,
Где взять слова, чтоб рассказать о том,
Как в сорок пятом нас встречала Прага
И как встречала в шестьдесят восьмом…

Это набросок стихотворения, оно так и не было закончено. Однако, на мой взгляд, здесь все сказано. Ни убавить, ни прибавить.
Дневник Твардовский писал без особой надежды его опубликовать. Писал — потому что не мог не писать. «Нет сил быть подробным в изложении всей той лжи, заушательства, оскорблений и облыжных политических обвинений, кот обрушиваются на ж и на меня уже столько времени и в таких формах перед лицом миллионов читателей — моих и жла, редактируемого мной.
Кому я это пишу, у кого прошу защиты?»
Просил защиты он у Господа Бога и у нас, его потомков.
Теперь очевидно, что оценки Твардовского, которые он дал историческим персонажам, верны. На протяжении многих страниц своего дневника писатель постоянно возвращался к нескольким личностям: Солженицын (его творчество оценивал очень высоко), Ленин (всегда положительно!), Сталин (резко-негативная оценка), Хрущёв (двойственное отношение!), литературное чиновничество как собирательный и единый образ (резко-негативная оценка).
Отношение к союзписательским бонзам выражено в яркой, хлесткой эпиграмме:

Талантом Федин — беден,
Умишком — небогат,
Но был бы хоть безвреден,
Каков бы ни был Федин,
А то ведь гадит, гад!

Вообще, коллеги по перу удостаивались, как правило, резких оценок. Нелицеприятно Твардовский отзывался о С. В. Михалкове, Н. И. Рыленкове, М. П. Прилежаевой, С. Я. Маршаке, Е. А. Евтушенко и многих других.
При этом всегда положительно писал об А. А. Беке, Г. Н. Троепольском, И. С. Соколове-Микитове, К. И. Чуковском («Последний, кто еще знал, что почем»).
Цитировал Библию, что для второй половины прошлого века, конечно, необычно.
Дневник — документ времени. Самый точный и правдивый документ, намного более точный, чем любая газета.
Удушье цензуры, аморальность партийного и литературного начальства, приспособленчество писателей — все это показал Твардовский.
Если учесть, что на смену идеологической цензуре пришла цензура литературного рынка, то можно сказать, что картина, которую показал А. Т. Твардовский, очень современна. В самом деле, по сути, изменилось немногое. Я это могу засвидетельствовать, потому что издаю литературные журналы уже более 20 лет.
Поэзия Твардовского — факт времени. И «Василий Теркин», и «Страна Муравия» неотделимы от конкретной исторической эпохи. Но стихи поэта актуальны и сейчас. Они востребованы и любимы самыми разными слоями населения. И даже поэты, которые обычно не жалуют друг друга, отдают должное таланту Александра Твардовского. Я был приятно удивлен, когда несколько лет назад прочитал в «Литературной России» интервью с Наумом Коржавиным. На вопрос «кто ваш любимый поэт?» Коржавин ответил: «Твардовский».
А сейчас — мои любимые стихи Александра Твардовского.

                     * * *

Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В то, что они — кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, —
Речь не о том, но все же, все же, все же…

                     (Стихотворение с портала https://rustih.ru/aleksandr-tvardovskij-ya-znayu-nikakoj-moej-viny)



                     * * *

Я убит подо Ржевом,
В безыменном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.
Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки, —
Точно в пропасть с обрыва —
И ни дна ни покрышки.
И во всем этом мире,
До конца его дней,
Ни петлички, ни лычки
С гимнастерки моей.
Я — где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я — где с облачком пыли
Ходит рожь на холме;
Я — где крик петушиный
На заре по росе;
Я — где ваши машины
Воздух рвут на шоссе;
Где травинку к травинке
Речка травы прядет, —
Там, куда на поминки
Даже мать не придет.

Подсчитайте, живые,
Сколько сроку назад
Был на фронте впервые
Назван вдруг Сталинград.
Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю,
Наш ли Ржев наконец?
Удержались ли наши
Там, на Среднем Дону?..
Этот месяц был страшен,
Было все на кону.
Неужели до осени
Был за ним уже Дон
И хотя бы колесами
К Волге вырвался он?
Нет, неправда. Задачи
Той не выиграл враг!
Нет же, нет! А иначе
Даже мертвому — как?
И у мертвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за родину пали,
Но она — спасена.
Наши очи померкли,
Пламень сердца погас,
На земле на поверке
Выкликают не нас.
Нам свои боевые
Не носить ордена.
Вам — все это, живые.
Нам — отрада одна:
Что недаром боролись
Мы за родину-мать.
Пусть не слышен наш голос, —
Вы должны его знать.
Вы должны были, братья,
Устоять, как стена,
Ибо мертвых проклятье —
Эта кара страшна.
Это грозное право
Нам навеки дано, —
И за нами оно —
Это горькое право.
Летом, в сорок втором,
Я зарыт без могилы.
Всем, что было потом,
Смерть меня обделила.
Всем, что, может, давно
Вам привычно и ясно,
Но да будет оно
С нашей верой согласно.

Братья, может быть, вы
И не Дон потеряли,
И в тылу у Москвы
За нее умирали.
И в заволжской дали
Спешно рыли окопы,
И с боями дошли
До предела Европы.
Нам достаточно знать,
Что была, несомненно,
Та последняя пядь
На дороге военной.
Та последняя пядь,
Что уж если оставить,
То шагнувшую вспять
Ногу некуда ставить.
Та черта глубины,
За которой вставало
Из-за вашей спины
Пламя кузниц Урала.
И врага обратили
Вы на запад, назад.
Может быть, побратимы,
И Смоленск уже взят?
И врага вы громите
На ином рубеже,
Может быть, вы к границе
Подступили уже!
Может быть… Да исполнится
Слово клятвы святой! —
Ведь Берлин, если помните,
Назван был под Москвой.
Братья, ныне поправшие
Крепость вражьей земли,
Если б мертвые, павшие
Хоть бы плакать могли!
Если б залпы победные
Нас, немых и глухих,
Нас, что вечности преданы,
Воскрешали на миг, —
О, товарищи верные,
Лишь тогда б на войне
Ваше счастье безмерное
Вы постигли вполне.
В нем, том счастье, бесспорная
Наша кровная часть,
Наша, смертью оборванная,
Вера, ненависть, страсть.
Наше все! Не слукавили
Мы в суровой борьбе,
Все отдав, не оставили
Ничего при себе.

Все на вас перечислено
Навсегда, не на срок.
И живым не в упрек
Этот голос наш мыслимый.
Братья, в этой войне
Мы различья не знали:
Те, что живы, что пали, —
Были мы наравне.
И никто перед нами
Из живых не в долгу,
Кто из рук наших знамя
Подхватил на бегу,
Чтоб за дело святое,
За Советскую власть
Так же, может быть, точно
Шагом дальше упасть.
Я убит подо Ржевом,
Тот еще под Москвой.
Где-то, воины, где вы,
Кто остался живой?
В городах миллионных,
В селах, дома в семье?
В боевых гарнизонах
На не нашей земле?
Ах, своя ли. чужая,
Вся в цветах иль в снегу…
Я вам жизнь завещаю, —
Что я больше могу?
Завещаю в той жизни
Вам счастливыми быть
И родимой отчизне
С честью дальше служить.
Горевать — горделиво,
Не клонясь головой,
Ликовать — не хвастливо
В час победы самой.
И беречь ее свято,
Братья, счастье свое —
В память воина-брата,
Что погиб за нее.

                      (Стихотворение с портала https://rustih.ru/aleksandr-tvardovskij-ya-ubit-podo-rzhevom/)



          НАГРАДА

Два года покоя не зная
И тайной по-бабьи томясь,
Она берегла это знамя,
Советскую прятала власть.

Скрывала его одиноко,
Закутав отрезком холста,
В тревоге от срока до срока
Меняя места.

И в день, как опять задрожала
Земля от пальбы у села,
Тот сверток она из пожара
Спасла.

И полк под спасенное знамя
Весь новый, с иголочки, встал.
И с орденом «Красное Знамя»
Поздравил ее генерал.

Смутилась до крайности баба,
Увидев такие дела.
— Мне телочку дали хотя бы,
И то б я довольна была…

                      (Стихотворение из книги: А. Твардовский. Стихотворения и поэмы в двух томах. Москва, «Художественная литература», 1951)




НИКОЛАЙ ТИХОНОВ (1896–1979)



«БАЛЛАДА О ГВОЗДЯХ»


Поэт, прозаик, общественный деятель, Герой Социа-листического Труда, лауреат Ленинской премии и т. д.
Все эти многочисленные награды не отменяют дарования Николая Тихонова, его замечательных ранних книг «Орда» и «Брага», вышедших в далеком 1922 году, почти сто лет назад.
Я считаю, что гениальное стихотворение «Баллада о гвоздях», написанное в период с 1919‑го по 1922 год, создано на века. Это шедевр.

БАЛЛАДА О ГВОЗДЯХ

Спокойно трубку докурил до конца,
Спокойно улыбку стер с лица.
«Команда, во фронт! Офицеры, вперед!»
Сухими шагами командир идет.
И слова равняются в полный рост:
«С якоря в восемь. Курс — ост.
У кого жена, брат —
Пишите, мы не придем назад.
Зато будет знатный кегельбан».
И старший в ответ: «Есть, капитан!»
А самый дерзкий и молодой
Смотрел на солнце над водой.
«Не все ли равно, — сказал он, — где?
Еще спокойней лежать в воде».
Адмиральским ушам простукал рассвет:
«Приказ исполнен. Спасенных нет».
Гвозди б делать из этих людей:
Крепче б не было в мире гвоздей.

                      (Стихотворение с портала https://rupoem.ru/
tixonov/spokojno-trubku-dokuril.aspx)




ВИКТОР ТОПОРОВ (1946 — 2013)



«ПОЗДНИЕ СТИХИ БОЛЬШИХ ПОЭТОВ…»;
«ВРАЧИ — ВРАЧАМ, ГРАЧИ — ГРАЧАМ…»


Петербуржец Виктор Топоров был человек-скандал, человек-эпатаж. Он прославился как литературный критик и публицист, который ругал всех подряд. Я его никогда не видел. Но однажды произошла странная вещь: Топоров написал относительно добрые слова… И написал их… обо мне. Он, раздраконив в пух и прах главного редактора «Нового мира» А. Василевского, эпатажно — в своей колкой манере! — похвалил меня — как издателя: «Вот есть такой Евгений Степанов — он, подобно Василевскому, поэт, критик, мемуарист и главный редактор журнала (даже трех журналов). И печатает он и лично себя, и отзывы на свое творчество, и все то, что лично ему (подчас только ему) нравится, с такой же щедростью, с такой же бесцеремонностью и с такой же, называя вещи своими именами, безответственностью, что и главный редактор "Нового мира". Но есть разница! Степанов бизнесмен. Он что-то там производит, что-то там продает — и тратит потом заработанное на выпуск своих журналов (разумеется, как и "Новый мир", убыточных). Он тратит свои деньги на то, чтобы печатать все, что ему захочется. У него действительно частная лавочка. Даже две: в одной он торгует, во второй — раздает бесплатно. И у Василевского частная лавочка — ЗАО "Новый мир". И он печатает там все, что захочет. Но почему-то требует при этом прямых и косвенных денежных вливаний от налогоплательщика. В том числе, и в форме льготной аренды. Вот это и есть свобода от ответственности, на деле оборачивающаяся свободой безответственности».
Не скрою, я был удивлен. И тем, что Виктор Леонидович вообще знает обо мне, и тем, что он так хорошо разбирается в так называемом литературном процессе. Но еще больше я был удивлен, когда узнал, что Виктор Топоров, выпускник романо-германского отделения филфака ЛГУ, был не только превосходным переводчиком, который переводил Байрона и Гёте, Элиота и Рильке, Фроста и Целана и многих других классиков мировой поэзии, но и писал очень интересные оригинальные стихи — одно из его стихотворений, например, можно прочитать в антологии Е. А. Евтушенко «Строфы века».

                     * * *

Поздние стихи больших поэтов,
Отблеск лета над речушкой талой,
Нераздельность солнечного света,
Голос торопливый, запоздалый…
Я люблю вас, поздние творенья,
Строки, продиктованные близким.
Ближе к смерти — ближе к воскрешенью.
Без помарок, без обмана, без описки…



                     * * *

Врачи — врачам, грачи — грачам,
Враги — врагам расскажут байки —
Все обо мне. Но не предам
Себя на суд их без утайки.
Врачи — грачам, враги — врачам
О ком-нибудь другом расскажут,
Кого-нибудь другого свяжут
И замуруют в свой бедлам.

                      (Стихотворения из самиздатской книги Виктора Топорова «Обогнавшая лето», которая была  составлена автором из стихов, написанных в 1966–1968 годы, перепечатано с портала https://prochtenie.org/books/26954)




НИКОЛАЙ ТРЯПКИН (1918–1999)



«А ЖИЗНЬ ПРОШЛА. ЗАКОНЧЕНЫ РИСТАНЬЯ…»; «А ЭТО ВСЕГДА Я ИМЕЮ В ВИДУ…»;
«ВОРОЖУ СВОЮ ЖИЗНЬ…»;
«КОГДА ОН БЫЛ, РАСПЯТЫЙ И ОПЛЕВАННЫЙ…»; «ЛЕТЕЛА ГАГАРА…»; «НЕТ, Я НЕ ВЫШЕЛ ИЗ НАРОДА!»


Зачастую биография сильнее чем стихи. Читателям интересны подробности личной жизни поэта. Очень на Руси любят поэтов‑героев или наоборот — поэтов‑самоубийц, поэтов‑хулиганов, поэтов‑алкоголиков…
У тверетянина Николая Тряпкина яркой биографии нет. Не воевал, не сидел в тюрьме и психушке, не уходил в запои, не шастал по заграницам, не был особенно активен в общественной жизни. Жил как все. Тихо, незаметно. Работал многие годы счетоводом. Только в 1958 году закончил Высшие Литературные курсы.
А поэт выдающийся, сермяжный, распевный (недаром песни на его стихи пели и Кобзон, и Толкунова…)
Хорошо о Тряпкине написал Юрий Кузнецов: «Николай Тряпкин близок к фольклору и этнографической среде, но близок как летящая птица. Он не вязнет, а парит. Оттого в его стихах всегда возникает ощущение ликующего полета… Бытовые подробности отзываются певучим эхом. Они дышат, как живые. Поэт владеет своим материалом таинственно, не прилагая видимых усилий, как Емеля из сказки, у которого и печь сама ходит, и топор сам рубит. Но это уже не быт, а национальная стихия. В линии Кольцов — Есенин, поэтов народного лада, Тряпкин — последний русский поэт… < >».
Тут все верно сказано. Я бы только добавил, что несомненная предтеча Николая Тряпкина — другой великий русский поэт Николай Клюев. Несомненное влияние оказал на Тряпкина и Суриков.
На мой взгляд, очевидна такая линия: фольклор — Алексей Кольцов — Иван Суриков — Николай Клюев — Николай Тряпкин.

                     * * *

А жизнь прошла. Закончены ристанья.
Исправим печь. И встретим холода.
И только смутный гул воспоминанья
Проходит вдруг по жилам иногда.

Он пронесется там, как в шахтах воды,
Промчится гул — и снова забытье.
И перед древним сумраком природы
Горит свеча — окошечко мое.



А ЭТО ВСЕГДА Я ИМЕЮ В ВИДУ…

А это всегда я имею в виду,
Когда через луг по ромашкам иду:

Что эти ромашки и эта земля
Живут, свою плоть меж собою деля, —

Друг друга питают, и соль свою пьют,
И в песенке пчел через год запоют.

И в эту работу цветов и земли
И прежние пчелы и травы пошли,

Пошли снеготалы — и снова пойдут,
И предки мои — обязательно тут;

И сам я и ты через годы, потом,
В живые круги мирозданья войдем.

И дальний потомок — забавный Адам –
Вот так же рукою притронется к нам.

А мы с тобой будем — земля и трава.
И скажет потомок такие ж слова:

Что вот, мол, какие ромашки цветут,
И предки мои — обязательно тут…

А мы закиваем, задрав стебельки,
Что гибели нету, а смерть — пустяки.

                     1992



ВОРОЖУ СВОЮ ЖИЗНЬ…

Ворожу свою жизнь — ухожу к тем начальным пределам,
Где я рос — прорастал, распускался цветком-чистотелом.
Заклинаю строку, а в душе уголек раздуваю,
И на струны свои эти пальцы свои возлагаю:

Старина ль ты моя! Прилетевшие первые утки!
Сторона ль ты моя! Луговые снега-первопутки!
Ворожба ль ты моя! Этих строк переборные струны!
Городьба ль ты моя! Из души исходящие руны!

Уплываю туда, ухожу к тем далеким началам,
Где все так хорошо и с таким все бывает навалом!
Где любые сороки поют, как заморские пташки,
Где любая труха превращается в запах ромашки.

Заклинаю строку. И в душе уголек раздуваю.
И на струны свои эти пальцы свои возлагаю:
Старина ль ты моя! Прилетевшие первые утки!
Сторона ль ты моя! Луговые снега-первопутки!



                     * * *

Когда Он был, распятый и оплеванный,
Уже воздет,
И над Крестом горел исполосованный
Закатный свет, —

Народ приник к своим привалищам –
За клином клин,
А Он кричал с высокого ристалища –
Почти один.

Никто не знал, что у того Подножия,
В грязи, в пыли,
Склонилась Мать, Родительница Божия –
Свеча земли.

Кому повем тот полустон таинственный,
Кому повем?
«Прощаю всем, о Сыне Мой единственный,
Прощаю всем».

А Он кричал, взывая к небу звездному –
К судьбе Своей.
И только Мать глотала Кровь железную
С Его гвоздей.

Промчались дни, прошли тысячелетия,
В грязи, в пыли
О Русь моя! Нетленное соцветие!
Свеча земли!

И тот же Крест — поруганный, оплеванный.
И — столько лет!
А над Крестом горит исполосованный
Закатный свет.

Все тот же Крест… А ветерок порхающий –
Сюда, ко мне;
«Прости же всем, о Сыне Мой страдающий:
Они во тьме!»

Гляжу на Крест… Да сгинь ты, тьма проклятая!
Умри, змея!
О Русь моя! Не ты ли там — распятая?
О Русь моя!..

Она молчит, воззревши к небу звездному
В страде своей;
И только сын глотает кровь железную
С ее гвоздей.



ЛЕТЕЛА ГАГАРА…

1
Летела гагара,
Летела гагара
На вешней заре.

Летела гагара
С морского утеса
Над тундрой сырой.

А там на болотах,
А там на болотах
Брусника цвела.

А там на болотах
Дымились туманы,
Олени паслись.

2
Летела гагара,
Кричала гагара,
Махала крылом.

Летела гагара
Над мохом зеленым,
Над синей водой.

Дымились болота,
Дымились болота
На теплой заре.

Дымились болота,
Туманились травы,
Брусника цвела.

3
Кричала гагара,
Кричала гагара
Над крышей моей.

Кричала гагара,
Что солнце проснулось,
Что море поет.

Что солнце проснулось,
Что месяц гуляет,
Как юный олень.

Что месяц гуляет,
Что море сияет,
Что милая ждет.

                     1990



НЕТ, Я НЕ ВЫШЕЛ ИЗ НАРОДА!

Нет, я не вышел из народа.
О, чернокостная порода!
Из твоего крутого рода
Я никуда не выходил.
И к белой кости, к серой кости
Я только с музой езжу в гости.
И на всеобщем лишь погосте
Меня разбудит Гавриил.

И кровь моя — не голубая!
Что, голубая? Да худая!
Она — венозная, вторая.
То — не земля и не вода,
А только ил и только сода.
А соль вошла в кулак народа.
О, чернокостная порода!
О, черносошная орда!

Пускай я смерд. Но не смердящий.
Пускай я пес. Но не скулящий.
И пот — мой запах настоящий,
Мозоли — перстни на руках!
А если вы, мои онучи,
Порою черны и вонючи, —
Прополощу вас в Божьей туче
И просушу на облаках!

И даже в рубищах Парижа
Да не замучает нас грыжа!
И в этих песенках — не жижа,
А родниковая вода.
Нет, я не вышел из народа.
О, чернокостная порода!
Из твоего крутого рода
Не выходил я никуда.

                      (Стихотворения с портала https://45ll.net/nikolay_tryapkin/stihi/)




АЛЕКСАНДР ТКАЧЕНКО
(1945–2007)



«СЕБЕ»; «Я»;
«ВАВИЛОНСКАЯ КЛИНОПИСЬ»


Александр Петрович Ткаченко, Петрович, Саша… Крымчанин, украинец, крымчак, футболист, тренер, русский поэт, прозаик, общественный деятель, генеральный директор русского ПЕН-Клуба, правозащитник, человек, друг.
С Александром Ткаченко я познакомился в 1988 году в журнале «Огонек», когда проходил там (в отделе литературы под руководством Олега Хлебникова) студенческую практику и потом работал литконсультантом.
Саша был такой непосредственный, живой! С первой же встречи мы, по его инициативе, перешли на ты. Он тут же захотел дать мне рекомендацию в Союз писателей.
Потом начал рассказывать про Америку, где провел несколько месяцев.
— В Штатах все хорошо организовано на бытовом уровне, — рассказывал Ткаченко. — Все продумано. Причем — в самом маленьком городке, а не только в Нью-Йорке или Филадельфиии.
Вспоминал спортивную молодость:
— Однажды мы проиграли матч. И тренер нам грустно сказал, цитируя Пушкина: «Плохо вы играли. Без божества, без вдохновенья…»
Футбол и поэзия — это были две его главные страсти.
Однажды он долго рассказывал мне про великого Стрельцова, с кем он даже тренировался в легендарном «Торпедо».
А вообще Саша в молодости играл за родную симферопольскую «Таврию, ленинградский «Зенит», владимирский «Трактор» — за команды мастеров.
Образован он был неплохо, закончил Крымский пединститут (отделение физики и математики), отделение спортивных игр Крымского университета, а также Высшие литературные курсы в Москве — в 1983 году. После этого, собственно, и остался в Москве. Работал в журналах «Крестьянка», «Юность, «Новая Юность»…
Пути Господни неисповедимы. И есть какая-то очевидная детерминированность встреч, судеб, пересечений жизненных линий близких (да и неблизких) людей.
…Когда в 1992 году я приехал в первый раз в США, в Филадельфию, то жил в гостях, в частности, у талантливого художника Владимира Михайловича Шаталова (он был из второй, военной, эмиграции). До этого, оказывается, у него гостил и Александр Ткаченко.
…Прошло очень много лет. А. П. Ткаченко стал генеральным директором русского ПЕН-Клуба, записал и меня в эту престижную писательскую организацию. Мы стали видеться часто.
Я к тому времени уже возглавлял издательство. И мы издали две книги Александра Ткаченко. В том числе его последнюю — замечательную! — книгу прозы «Стукач». Саша все расходы взял на себя.
Удивительное дело: при всем своем обилии дипломов, русский литературный язык Саша знал не очень хорошо (он и сам в беседах со мной это признавал), нам приходилось усердно редактировать его сочинения.
Он никогда не возражал против правок, которые мы с ним согласовывали.
Грамматика, синтаксис — это были не самые сильные его стороны. Он, конечно, мыслил поэтическими категориями. Его литературный язык — это язык метафор, образов, аллитераций… Это все чувствуется и в прозе.
Он, действительно, был талантливым поэтом, а не только эффективным функционером.
А еще он был хорошим товарищем. Надежным, доброжелательным, отзывчивым. Всегда приходил на помощь. Когда я проводил масштабный фестиваль литературно-поэтического авангарда «Другие» (это было в 2006 году), именно Саша оказал мне всестороннюю поддержку, подключил к этому делу своих знаменитых друзей — Василия Аксёнова и Андрея Вознесенского. Сам сидел в президиуме на мероприятиях.
В те годы я занимался не только издательством, но и представлял в разных странах мира очень крупную фирму, торгующую минеральными удобрениями. Жил фактически в поездах и самолетах. Нагрузка была большая и практически круглосуточная.
Когда я уставал, то шел к своему другу Саше Ткаченко — на Неглинку, в ПЕН-Клуб. Я знал: там меня всегда ждет тепло, дружеское общение, чашка чая… Именно чая, Саша к тому времени уже не пил — его чуткое к чужим бедам сердце работало при помощи кардиостимулятора.
Саша был человеком смешанного происхождения. По отцу — Петру Ткаченко — он украинец. А по маме — Ольге Зенгиной — крымчак. Крымчаки — это тюркский народ, принявший иудаизм. То есть они евреи по вере. Наверное, лучшая книга Александра Ткаченко — «Сон крымчака, или Оторванная земля». С огромной любовью и нежностью Саша написал о своем многострадальном народе.
Как поэт он был очень разноплановый. Занимался и звучарной поэзией, и визуальной, писал и рифмованные стихи, и верлибры, много переводил зарубежных авторов. Печатался он в постсоветской России, как это ни странно, не много. В последние годы — в журналах «Арион», «Октябрь», «Новая Юность», «Дети Ра». В советское время я читал его довольно часто в «Литературной газете», в толстожурнальной периодике.
Поэтика Ткаченко — это отдельный разговор. Поэт оставил нам замечательные образы — «Одиночество/ среди всех одиночеств/ одиночество проходящих деревьев»; «и плывущий корабль-безобразие/ на павлиньих хвостах из бензина»; «И двугорбая/ боль постоянства»… Потрясающие находки, метафорическое изобилие, прекрасные стихи. Поэт. Без всяких сомнений — Поэт.

                     СЕБЕ

Одиночество бродит по улицам
словно бык прощенный в корриде
опустивший рога
волоча за собой равнодушные взгляды
в зеркалах отражаясь
то гигантом то карликом
набиваясь в любовники
или с надписью «Sale»
восставая в кварталах
дешевых…
Одиночество
среди всех одиночеств
одиночество проходящих деревьев
и прохожих с пустыми глазницами
Я бы взял мастихин или кисточку
беличью
и подправил бы грусть
или грубую радость на лицах
ушедших в себя
и не знающих как одиноки
однорукая Сена
сахарная головка Нотр-Дам
облепленная муравьями туристов
Я бы мог разделенных
размытых, тень и солнце
собрать, уходящих вернуть
старикам всем печальным
проституткам простаивающим
птицам в клетках как смерти
ждущих продажи
сказал бы — я с вами
если это бродило по улицам
одиночество не мое
и не нужное
никому…



                     Я

Меж Европой и Азией
щель Босфора и тень муэдзина
и плывущий корабль-безобразие
на павлиньих хвостах из бензина
Чистота и бубонная оспа
гладкий конь и шершавый верблюд
и проливом нетронутый космос
здесь тебя создавали и вновь создают
И меж Мраморным морем и Черным
не подводная лодка а рыба
извиваясь в теченьях, как четки
проскользит куда-либо…
ты двоишься, качаясь над водами
и в глазах мусульманства
византийская кротость. И двугорбая
боль постоянства
навевает пески и склоняет ветра.
Меж Европой и Азией
вырез крика по линии рта
по изломам пролива…
Вот и я со своею двойною
оказией
между двух абсолютных начал
между морем Эгейским и Черным
абсолютно расцвел, абсолютно зачах
от вопросов заведомо спорных.

                      (Стихотворения из журнала «Арион», № 1, 1998)



ВАВИЛОНСКАЯ КЛИНОПИСЬ



                      (Стихотворение из журнала «Октябрь», № 10, 1996)



О Саше я написал такое стихотворение:

ПАМЯТИ ДРУГА

В дурдоме живешь ли, на воле —
Нигде не сносить головы.
А жизнь — это минное поле;
Повсюду воронки и рвы.

Печальна планида, плачевна.
Морана творит произвол.
Как больно, что Саша Ткаченко
Уже не сыграет в футбол.

«Крымчакская книга» — нетленка,
Придуманный эпос велик.
Как больно, что Саша Ткаченко
Иных не задумает книг.

Не нами расписаны роли.
Мой друг на другом берегу.
А жизнь — это минное поле;
Опасность на каждом шагу.

                     2007



Яндекс.Метрика Top.Mail.Ru