Материалы номера № 7 (13), 2011 г.

От порога до порога, от побега до побега
Хороша моя дорога, не видна моя победа.
Путь от храма до притона, жуть от хохота до стона —
Только тихая протока остановит непреклонно.
Нет лекарства от ухода кроме совести укола.
Жаль, что вывелась порода, эту помнящая школу.
Можно босыми по снегу, можно с криком: "Стыдно, братцы..."
От порога до побега главное — с крюка сорваться!
В мире шатком, в мире гулком — опрокинутые лица...
А приходишь — на могилку, поклониться, поклониться.

...и если горечью случайной
скупая память обдерет,
глотни вина в забытой "Чайной"
под заскорузлый бутерброд.
О как мы пили, как мы пели
под "33" и "Солнцедар",
тогда б мы выдержать сумели,
наверно, даже скипидар!
И наши дамы в легких "мини"
(чувихи, кадры и герлЫ)
так были строги и милы,
и так в любви неутомимы...
Пока мы бредили бедово
по нашим кухням и дворам,
один генсек сменял другого,
нисколько не мешая нам...

Ангел Мишенька родился в малом городке —
золотушный, некрасивый, тихий, словно мышь.
Детство Миши проходило больше на реке:
там, где пили, и любили, и "Шумел камыш"
пели злыми голосами, полными тоски.
Проплывали теплоходы, воя и звеня.
Приезжала на маршрутках или на такси,
словно инопланетяне, бывшая родня.
Пили водку с кислым пивом, жарили шашлык…
Батя был вина пьянее, в драку с ними лез.
Ангел Мишенька боялся, и, набравши книг,
незаметно топал-шлепал в недалекий лес.
Он читал о странных людях, временах, богах,
слабым прутиком рисуя что-то на земле.
Был он прост и гениален, весел и богат,
и его миры роились в предзакатной мгле.
Дома недоноска, психа — в мать и перемать,
никакой он не работник... Видно, потому,
чтобы вовсе не пытался что-то малевать,
мамка-злыдня порешила сплавить в ПТУ.
Здесь его немного били, заставляли пить.
Огрызаться опасался, мягкий словно шелк.
Он из мякиша пытался чудный мир лепить.
Но, как видно, с облегченьем в армию ушел.

Злой чечен заполз на берег, точный, как беда,
и солдатика зарезал, тихого, во сне.
Потому-то, понимаешь, больше никогда
Микеланджело не будет в нашей стороне.

Глубоководная рыба имела пасть до хвоста,
Фонарик на удочке, им приманивала шпану.
Звали ее Линофриной, она знала места,
Где найти любительницу гламура, и не одну.
Эти красотки с нежным филеем
Сбегались к яркому свету, даже волнуясь где-то.
Рыба была к ним добра, зачем быть злее,
Чем надо, чтобы отобедать и прожить до рассвета?
Но иногда, на сытый желудок, лежа себе на боку,
Лина (это было ее детское имя)
Задумывалась: а что там, наверху?
Наверное, рай для рыб, где они становятся другими.
Не такими уродами, как здесь, во тьме –
Серебристыми, стремительными, с длинными крепкими спинами,
Чешуей отражают солнце, радуются волне,
И плывут вечно рядом с Всевышним Дельфином.
Однажды, когда безусловно пришел ее час,
И Линофрину подхватила неумолимая сеть,
Она поднялась к свету, беззвучно крича,
И узнала, что там, наверху, как ни крути, только смерть.

Добрая учительница Нина Ростиславна –
Как она старалась, даже плакала порой.
Говорила: "Умничка", ободряла: "Славно!"
Юного оболтуса, голова с дырой.
Пальцами корявыми "Черни" я уродовал,
В детском подсознании злое зло храня.
Нина Ростиславна называла родами
Все свои попытки выучить меня.
Только не рождался я, хоть отрежь да выбрось,
Ваном типа Клиберном, признаю вину.
В клетчатой рубашечке и в штанах на вырост
Убегал до вечера, слушал тишину.
Милая, очкастая, золотая Нина...
С прошлым веком мы росли, с ним же и умрем...

Черное, огромное это пианино
Называлось "Красным Октябрем".

С битьем посуды, с криком и гульбой,
С трясущимися жадными руками –
Такой ко мне пришла твоя любовь,
Такую заработали мы сами.
Окраинный невозмутимый быт,
И руки у парней — пожестче терки,
А челками зашторенные лбы
Тверды, как наши темные задворки.
Но утром ты сказал: "Меня прости…"
Задумался, добавил мрачно: "Детка",
И спряталась рука в твоей горсти —
И было на тебя не наглядеться.

…Как схоронили — я и детвора,
Сгоревшего в работе непомерной,
И как потом гуляло пол двора,
С битьем посуды, яростно и скверно,
И как наутро сын, пьяней вина,
Привел в наш дом испуганную Люду…
Наверное, была моя вина,
Что не сумела вырваться отсюда.
Что этот прах не отряхнула с ног,
Что всех тянула, ломовая дура…
Но по-отцовски громко спит сынок,
И вот под боком скрючилась дочура.
И можно, тихо вспомнив, расцвести
Среди вот этой жизни, злой и едкой –
Как нежно он сказал: "Меня прости",
И как чудесно он добавил: "Детка…"

женщина, похожая на дым,
заходила в мой кошачий дом,
рыжая, смеялась над седым,
словом била, как слепым кнутом.
поджигала сердце и постель,
выпивала водку и "Мартель",
но сквозняк подхватывал, и вот
улетала в черный дымоход.
словно и не шла путями странными,
будто бы и в памяти — не та...
но несло духами и туманами
от загривка моего кота.

Под кожей стынь, подлесок рыж,
Дышать бы льдом — да голос ломок.
Не настелили мы соломок,
Вываливаясь из жары.
На лужах — старческих морщин
Следы от ахнувших морозов,
И цвет носов здоров и розов
У шумных женщин и мужчин.
Тяжелый снег придет засим.
Пока же, в графике заката,
Собачий сын бежит куда-то
На фоне зябнущих осин.

серой шинелью седого заката
то ли задушен, а то ли укрыт,
дышит простужено город горбатый,
снегом забиты дворы.
город, Башмачкин, последний из крайних,
кем ты ограблен, унижен и смят,
что тебя мучает, гложет и ранит —
в этой шинели до пят.
посвист разбойный ночного трамвая,
поступь железных твоих патрулей,
город, Башмачкин, они не играют,
прячься скорее во мгле.
там не настигнут тебя, не разрушат,
жди, затаись, помолившись за нас...

может, утешит убитую душу
розовый утренний час!

Выводит художник последний рассвет,
Он знает, что выпадет завтра ему —
Ворует художник из россыпи лет,
Рисует себе и тюрьму, и суму,
Малюет укрытый деревьями дом,
Веселых и злых нерожденных детей,
Жену, что старательно плачет о нем,
И друга (утешит без всяких затей).
Залетная птица — всего три мазка,
За ней плотоядно крадущийся кот,
И лишь у собаки застыла тоска
В глазах. И сегодня — петух не споет.
Задымленный сад — нечто вроде Ватто,
Забор покосился — пора подновить...
Художник встает. Надевает пальто.
Уходит. И здесь обрывается нить.