Материалы номера № 21 (36), 2012 г.

На страховке щелкнул карабин,
и на счастье лапой помахал
доставатель амфор из глубин,
темный бабник, истовый нахал.

Раз в году он катится на дно
с палубы морского катерка
с ветхим аквалангом заодно,
чтоб сосуд найти наверняка.

Глиняный расписанный горшок
С илом на растресканных боках —
Эксклюзив, сенсация, ожег
сердца в предзакатных облаках.

Киммерийских барышень зрачки
жгут сквозь вековую зеленцу
многократной смерти вопреки
и нутро терзают наглецу.
Он глядит — во сне и не во сне —
на крутой разбег надбровных дуг —
не зазря крутился по весне —
чуть совсем на фирме не потух.

Сколько их на здешнем берегу,
глаз, куда заглядывать не грех!
Множить счастье через не могу,
обретать недюжинный успех.

Только зренье с некоторых пор
по другим стремится адресам —
то ли путь держали на Боспор —
знай себе догадывайся сам.

Знамо, время — наглого наглей —
к осени влечет очередной.
И светлит созвездье Водолей
черепки в коробке черепной.

Он еще придет на этот понт,
выцепит одышливый баркас,
ускользнет от страхов и забот,
пузыри пуская напоказ.
На путях, где воздух — это ил
и дыханья прожитому нет,
тьма необозначенных могил —
самый смертный обморок и свет.

Вот и все ничего. Вот и вышел сухим из воды.
Отпустила и снова вовсю закипела вода.
Цепенеет луна, пламенеют ночные сады.
И нахрапистый ветер уносит твое никогда.

Это крымская тьма, круговой светляковый                                                            комплот,
крик безумных кузнечиков сквозь оголтелый
                                      прибой —
по вчерашнему морю упрямое утро идет,
осушенье морей назначая дальнейшей
                                 судьбой.

Как летучая рыба планета идет на огни
сталеглазых созвездий — их нынче плотны                                                косяки.
Заберешься на холм — и повсюду одни лишь                                                   они.
А в остатке сухом… Не бывает остаток сухим.

когда медузы тянутся ко дну
и гастролер с досады запивает
последний шанс у лета на кону
и бог на перспективу забивает

забиты грязной ватой небеса
забыты перспективные расклады
закрой глаза умри на полчаса
очнись под насекомые рулады

ничтожны шансы публику завлечь
коронный номер выдать в три притопа
и не о терпсихоре нынче речь
ни клио не у дел ни каллиопа

какой сезон остался позади
какие искры божьи отгорели
и у официантки на груди
артист рыдает выкушав кварели

забытый вкус нездешний колорит
букет несокрушимого союза
и кто теперь речевку повторит
и кто теперь отмажет от конфуза

какая тишь теперь на дне морском
медузья слизь осколки да монеты
и глубоко под галькой и песком
иных времен невидимые меты

Дерганый, он говорит: «Отец!
Все сгорело напрочь, всему конец!
Нет золотых сердец.

Как же так, что ты ничего не смог?»
От суровой обиды загривок взмок.
Ты же царь и бог!

Или это промысел?.. Но зачем?
Ведь огонь гиенский неизлечим.
И тебе, что радостен и священ,
покоряться пламени нет причин.

Сумасшедший, он говорит: «Пора
прекратить, утешиться, воскресить.
Все на свете — дьяволова игра.
Помоги ж пожарище загасить!»

Смотрит в море и даже куда-то за…
Воспаляет слезящиеся глаза.
Там царит бирюза.

Он сует под нос исписанные листки.
Там проклятья сущему и стихи.
«Отпусти грехи!»

«Это все лишь нервы да алкоголь...»
Протестует: «Брось объяснять, уволь.
Но доколь, доколь?!»

И ползет сердечник с утра на пляж.
И шашлычник с вечера точит нож.
Мир всегдашних убылей и пропаж
на молитву яростную похож.

С притязаньем на дуновенье сил,
тех что к ней в итоге и подвели…
Пусть черна вода, белый свет не мил —
но слезит глаза бирюза вдали.