Поэзия — это еще и вера в читателя. Не в читателя вообще, а в читателя своего стихотворения. Вероятность рождения шедевра во многом зависит от степени совпадения образа придуманного для него адресата с внутренними мирами совершенно реальных и не совсем одинаковых читателей. Не забудем еще, что положение автора для сочинителя вторично, а первично как раз читательское. Автор — это человек, который так любит читать, что начинает писать. И лишь во вторую очередь его успех зависит от того, какой он писатель. В первую — от того, какой он читатель. В том числе — читатель собственных произведений. В том, что человек что-то написал, мы не сомневаемся. Мы часто удивляемся — читал ли он?
Но речь здесь не о том, что, решаясь публиковать какую-то вещь, сочинитель еще и ставит незримую подпись под обязательным положением "да, я уверен — ты, читатель, именно таков, что тебя это увлечет". На что большинство читателей большинства стихотворцев во все времена отвечают невольным "сам дурак". И даже не о том, что оценивая "хорошо — плохо" в процессе работы, поэт обязан быть одновременно оригинальным и рядовым: чем изощреннее его представление о прекрасном, тем меньше шансов, что оно совпадет с читательскими.
Разговор как раз о читателях, которые обязательно схожи, хотя вообще очень разные.
Никогда не забуду, как впервые, школьником, прочитал стихотворение Николая Рубцова, еще не зная этого имени. Я был тогда типовым образцом начинающего любителя изящной словесности. Если бы только о Рубцове не имел представления. Иерархическая структура русской поэзии рисовалась мне как равнобедренный треугольник, верхушка которого отсечена жирной чертой. Там, на вершине, располагались классики — не больше десятка, трое из них тогда еще были живы. Остальную часть занимали прочие — "выдающиеся", "известные", "заметные" и просто "настоящие". Они обретались там, в своем маленьком мире, почтительно посматривая наверх. Так же, как и я. Так же, как и меня, их отделяла от классиков непроходимая черта. Следовательно, и внимание к ним было снисходительно-факультативным. Ибо все, что нужно, было у классиков. Тому, кто у них чего-то не находил, просто рекомендовалось тщательнее изучать культурное наследие.
В одной из советских хрестоматий для старшеклассников я набрел на подборку "наших современников". Отметил, что откровенно плохих стихов в ней, разумеется, не было, но ничего и не поразило, не осталось в памяти. Что интересно, имена всех этих поэтов я сегодня наверняка знаю. Но тогда их не запомнил. Запомнил только "В комнате моей светло…".
"Боже мой, — думал я. — Какой-то, прости Господи, Рубцов. Наверняка, член СП. То есть пишет, в основном, такую же номенклатурную фигню. Но талантлив человек — это определенно. И старается хоть иногда сказать что-то без оглядки на "обязаловку"… Вот и получаются, если долго стараться, такие вот стихи…".
Подобной дремучести можно, наверное, и умилиться. Изрядная часть любителей всегда пребывает в этом состоянии, большинство по молодости. Но что здесь характерно?
Наличие обязательной иерархии, когда мы говорим о поэзии. Почему? Ценители всегда ориентируются на вершины. И вот — случай нечастый — мы увидели шедевр. Имя автора ничего не говорит. Куда его определить: в "выдающиеся"? В "заметные"? Или — пока не покажет что-то еще — пусть походит в "талантливых"?
Чем проще иерархическая структура, тем сильнее искажается в сознании ее носителя новое, доселе невиданное. Рубцов‑номен-клатурщик — это еще не самое смешное. И чем такая конструкция сложнее, тем легче в ней обосноваться новому. В идеале поэтическая иерархия ценителя полностью совпадает с космосом литературы, со всеми его галактиками и планетами, большими и малыми (но от этого не менее прекрасными) созвездиями. Идеал, понятно, недостижим, и к нему, конечно, надо стремиться. Однако в любом случае новое гораздо скорее модифицируется под иерархию, чем та меняется под его воздействием. Отсюда классическая задача критика — точечная корректировка "стандартной" иерархической структуры под шедевр. Когда критик много знает, но больше не хочет, тогда застывает и его иерархия. Новое просто делит место с чем-то другим на уже имеющейся "полочке".
И еще. Читатель даже с минимальным художественным чутьем всегда разглядит шедевр. Пусть на нем не будет узнаваемого "клейма", пускай он окажется затерянным среди десятка патентованных изделий… Появился шедевр и — вселенная литературы расширяется. На этом фоне не страшно, что его автор окажется, к примеру, номенклатурщиком. Для кого-то. На какое-то время.
