Главная
Издатель
Редакционный совет
Общественный совет
Редакция
О газете
Новости
О нас пишут
Свежий номер
Материалы номера
Архив номеров
Авторы
Лауреаты
Портреты поэтов
TV "Поэтоград"
Книжная серия
Гостевая книга
Контакты
Магазин

Материалы номера № 29 (80), 2013 г.



Сергей Нырков
Поэт Борис Авсарагов
(Ремейк из книги "Там жили поэты")

Неужели русский человек так никогда и не научится по достоинству ценить своих выдающихся современников, которые еще дышат, изнемогая от забвения, пишут в стол свои романы и поэмы, чьи гениальные картины пылятся в неухоженных мастерских, чья великая музыка звучит не на наших бескрайних просторах, а на площадях Рима и Парижа, в концертных залах Милана и Вены. До каких же пор зависть и безразличие будут главными критериями нашей повседневной русской жизни. Неужто бессмертные строки Рубцова и Прасолова, Бродского и Пастернака при их жизни были менее талантливы и только после их ухода они приобрели новое качество? Ах, это наше юродствующее лукавство! Давайте посмотрим правде в глаза и заставим себя и научим наших детей восторгаться озарениями живущих рядом с нами, плакать над небесной гармонией их произведений, кричать им "браво" за их потрясающую музыку, оберегать их, говорить им об их исключительности, говорить им в лицо, еще живым. Увы, уже тысячу лет мы с таким упрямым постоянством и испепеляющей жестокостью ведем своих пророков на голгофы, сажаем в тюрьмы, гоним в пивные, залечиваем в психушках, да и просто смущенно молчим и опускаем глаза, когда видим или слышим рядом с собой что-нибудь лучшее, чем есть в нас самих. Скажите мне, мои соотечественники, есть ли предел нашему цинизму, когда мы спустя годы с таким же испепеляющим, но уже восторгом, говорим пламенные речи над могилами убитых нами своим безразличием, воздвигаем памятники поэтам, от которых мы отвернулись при их жизни, клянемся в мемуарах тем, кого мы гнали и преследовали.
Так, к глубокому сожалению, случилось и с Борисом Авсараговым — самобытным русским поэтом, мастером поэтического слова, достойным продолжателем лучших традиций философской лирики отечественной поэзии XX века.
В советское время жизнь публичных людей от литературы внешне была похожа на жизнь нынешних знаменитых персон — певцов, актеров, политиков. В противоречивое время развитого социализма поэт для современников был "больше, чем поэт". Обладатель красной пухлой книжицы члена Союза писателей СССР автоматически становился законным выразителем духовных чаяний гомо советикус, привилегированным и высокооплачиваемым жителем империи с далеко идущими последствиями в части приобретения материальных благ в отличие от ее рядовых граждан.
Борис Авсарагов уже с самого рождения не был обделен судьбой и теми благами, которыми так щедро делилась Страна Советов со своими приближенными. Осетин по отцу и русский по матери, Борис Сергеевич Авсарагов родился в поселке Болшево Мытищинского района Московской области, в разгар сталинских репрессий, накануне Великой отечественной войны. По свидетельству Бориса, мать его отца была близкой родственницей семьи Джугашвили и приходилась то ли родной, то ли двоюродной сестрой Иосифу Сталину. Отец будущего поэта, будучи племянником вождя, имел в обществе особое положение и до смерти "отца народов" успешно трудился на ниве торговли. Еще в раннем возрасте у Бориса обнаружились недюжинные литературные способности, которые, несомненно, были замечены его родственниками. Однако отец не приветствовал занятия сына литературой, и уже во время учебы Бориса на филфаке МГУ им. М. В. Ломоносова у него с отцом сложились натянутые отношения и продолжились вплоть до его смерти. Возможно, в какой-то период примирение с отцом состоялось, но он никогда не говорил об этом и, вообще, обходил эту деликатную тему молчанием. Ученик известного советского поэта Михаила Светлова, собутыльник разгульной дочери генсека Галины Брежневой, друг многих известнейших людей того времени — первого космонавта Юрия Гагарина, будущего академика и известного литературного критика Вадима Кожинова, кумира советской интеллигенции 70‑х годов поэта Владимира Соколова, Борис Авсарагов уже во времена хрущевской оттепели стал заметной фигурой на поэтическом небосклоне московской писательской элиты.
В своей среде Борис слыл решительным и бескомпромиссным человеком, отличался сложным и неуживчивым характером. Так, в конце 60‑х, работая в журнале "Москва" и зная о возможных последствиях, он, тем не менее, принял активное участие в подготовке первой публикации рукописи романа Михаила Булгакова "Мастер и Маргарита", за что по-советски жестоко пострадал и был частично исключен из литературного процесса на долгие годы. В этот "непутевый", по его словам, период он проводил свое свободное и несвободное время в подвале ЦДЛ, активно пропивая скромные сбережения своих друзей-писателей, первые гонорары начинающих поэтов и щедрые подношения сонма графоманов, навеки застрявших в этом известном на всю страну богемном заведении. Пил Борис, как и его собратья по перу, буднично и беспробудно, с многочисленными пьяными приключениями и скандалами, описать которые не хватит и романа, да и нет такой необходимости по причине их однообразия и присутствия в этих бесконечных оргиях обычной и повседневной человеческой грязи. Эта скверная привычка из периода временного забвения плавно перекочевала и в последующую жизнь, омрачив тем самым его отношения со второй женой, родившей ему двух сыновей, и, на самом деле, в будущем и привела его к неминуемой трагической развязке.
Борис Авсарагов являлся типичным продуктом своей эпохи и в поведении мало чем отличался от своих коллег по цеху, которые, правда, в отличие от Бориса, испытывали к творчеству себе подобных колоссальное безразличие и беспрецедентную зависть. Борис, в этом смысле, внутренне был более, скажем так, тоньше и аристократичнее, очень хорошо чувствовал язык и, благодаря своему превосходному поэтическому чутью, мог с первой строфы определить, кто рядом с ним — графоман или настоящий поэт. И, самое главное, он обладал давно уже потерянным в писательском сообществе качеством — всегда помогать всем пишущим, кто бы к нему не обращался за помощью. Тем не менее, окружение наложило свою печать и никто из тех, с кем он ежедневно общался в эти годы, да и он сам, даже и не пытались изменить привычный ход событий. И хотя все ясно понимали тупиковость своего непродуктивного до безобразия состояния, все равно каждый день мистическим образом оказывались на Никитской улице. Как будто по заводскому гудку, не договариваясь, советские писатели в полдень стекались в этот злополучный подвал, как в устье до краев наполненной алкоголем реки, а за полночь утекали назад в свои жилища неведомыми ни Богу, ни черту запутанными ерофеевскими путями
Вот так и прожил лучшие свои годы один из оригинальнейших поэтов второй половины XX века, философ по своему складу, мой друг и учитель — Борис Авсарагов. Даже если бы он и захотел вырваться из этого колдовского круга и зажить жизнью добропорядочного и скромного обывателя, то он не сделал бы и шагу. За углом его обязательно ждал какой-нибудь начинающий поэт со "Столичной" или, в крайнем случае, местный слесарь-сантехник с бутылкой портвейна. "O tempora, o mores!" — такое было время, о котором сам Авсарагов с глубочайшей болью написал в одном из своих стихотворений: "я живу в преисподней — не прощайся со мной".
Я познакомился с Борисом Авсараговым в 1991 году в редакции газеты "Литературная Россия" на Цветном бульваре. Меня привел туда поэт Иван Носиков, который в то время жил в Москве и работал в этом издании. Мы с Иваном были выпускниками Мордовского госуниверситета им. Н. П. Огарева, и он по старой дружбе помогал мне в продвижении моих стихов в столичные журналы. Это было, на самом деле, очень смутное время. События в стране изменялись с космической скоростью, в головах еще советских людей был настоящий кавардак. Казалось, что история закончилась и вот-вот наступит долгожданный конец света. В один из таких сумрачных осенних дней я и пришел в редакцию "Литературной России" узнать о судьбе моих стихотворений, которые ждали своего часа в отделе поэзии у Бориса Авсарагова, заведующим которого он тогда являлся. Мне была обещана премьера моей подборки стихов на ее страницах. Я очень переживал по этому поводу и, как полагается в таких случаях, пришел на встречу с хорошим армянским коньяком. В эти годы я гастролировал с концертами в качестве автора-исполнителя по разваливающейся на глазах стране и, как было принято в это время, меня сопровождали два телохранителя. Мой приход с охраной очень порадовал и потешил метра. Это было необычно. Борис был искренне удивлен, как сумел умудриться этот рязанский юноша в еще пока советское время так не по-советски устроиться. Однако он встретил меня с присущим моему статусу уважением, по-свойски и без предисловий. Встреча началась в полдень, а закончилась поздно ночью гитарой и чтением стихов в окружении пьяных в стельку писателей и художников. Конечно, я не был исключением из правил. Так, видимо, происходило со всеми молодыми поэтами, которые впервые попадали в "надежные руки" старших товарищей. На первый взгляд, это была типичная ситуация, однако в какой-то момент что-то произошло между мной и Борисом, и встреча приобрела совершенно другой оттенок. Не очень хорошо помню детали этого "праздника", но в конце его Борис наклонился ко мне и шепнул на ухо, что я через много-много лет буду хоронить его и что я именно и есть тот человек, которого он ждал. Я хорошо запомнил это, но не поверил ему.
Мы все с рожденья думаем о смерти, думал о ней и поэт Борис Авсарагов. Думал мучительно, по-мужски, с мрачным ожиданием своего часа задолго до его осуществления. Это состояние постоянного ожидания отрезвляло его и рождало в нем своеобразное любопытство, смешанное со страхом, и денно, и нощно влекло его в пугающую неизвестность другой жизни. Сейчас, через десять лет после его ухода, я с полной уверенностью могу сказать — Борис Авсарагов был глубоко верующим человеком, несмотря на его разгульный образ жизни. Да, в церковь он не ходил, однако очень близко знал многих известных священников того времени и даже дружил с одним из них — с отцом Дмитрием Дудко. Мы много говорили с Борисом по этому поводу, часто спорили о роли православной церкви в жизни постсоветской интеллигенции, о необходимости ежедневного обращения к Богу. По сути, мы говорили с ним о молитве. Мы во многом соглашались друг с другом, потому что думали одинаково. Отчетливо помню один из его монологов на кухне. Он сказал, что сочинительство стихов и есть молитва к Создателю. Однако это только первая ступень к его познанию, и, ступая на нее, поэт, увы, не получает совершенство, а только приобретает величайшую ответственность за то, что он говорит. За первой следует вторая, шагнув на которую художник обретает истинную веру в Бога, получая взамен покой и мудрость. За многие тысячелетия писатели и поэты очень редко ступали на вторую ступень, а большей частью толпились в тесноте на первой и, расталкивая друг друга локтями, мучительно искали дорогу наверх. Мало кто из пишущих поднялись на ступень выше, преодолев гордыню и не прельстились обманчивым светом сиюминутной славы или не "подавились" горьким хлебом забвения, венцом которых чаще всего была ранняя гибель или… После чего он многозначительно замолчал.
Я отчетливо помню, как он улыбнулся и удивился своему неожиданному открытию. Видно, для него это был своеобразный философский прорыв, в котором, по его мнению, заключен весь смысл назначения поэта. И закончил: тренировка души гармонией — только средство и путь, а цель — обретение веры.
Примерно за месяц до смерти Борис первый раз за свою жизнь исповедовался в церкви и причастился Святых Тайн. Да, наверно, это было предчувствие скорого ухода и, несомненно, его примирение с Богом. Однако, ни Борис, ни я еще не знали во время нашего последнего разговора, что через несколько дней он умрет от сердечного приступа за своим письменным столом, ударившись виском об его угол, и обагрит свое последнее земное убежище кровью. Этого не знал никто. Три дня его бездыханное тело пролежало в луже собственной крови, а он, будучи уже не в этом мире, обратился ко мне, как будто стоя вдалеке, — в совершенно обычной обстановке, днем, в кафе — и попросил похоронить его. Что это? Для меня, достаточно рационального человека и маловера, это был мистический шок, тем более, что буквально через час "видение" подтвердилось реальностью, и я обнаружил Бориса мертвым в его квартире на Загородном шоссе.
Борис часто говорил мне, что видит мир "как будто изнутри — с орбиты электронной". Это был необычный взгляд, тем более для филолога и поэта. Видимая вселенная в его стихах — это не какая-то висящая над головой лубочная небесная сфера, а место его сосуществования и пребывания в земном измерении, с одной стороны. И, с другой стороны, вторая — невидимая, где обитают микрочастицы, такой же для него родной дом, в котором одним из обитателей его является и он сам, как неотъемлемая часть тела самого Бога, ибо из чего состоит Единосущный, из того же состоим и мы — его творенья, потому что мы богоподобны и богоидентичны…
Его отпели на Таганке в храме Святого Симеона столпника за Яузой, как и двумя годами ранее в храме того же святого, но на Новом Арбате, отпели и его друга Вадима Валерьяновича Кожинова. Похоронили Бориса на Образцовском кладбище, как он и просил меня в первый день нашего знакомства, — с деревянным православным крестом и табличкой:



БОРИС АВСАРАГОВ
Поэт
(1939–2003 гг.)

— без отчества, без регалий! А что еще нужно настоящему поэту там, в том мире, на горячих ладонях у Бога, откуда нет обратной дороги, кроме возможности говорить с еще живыми нами и с каждым из нас по отдельности только присущим ему языком. Такая судьба страдальца даруется не каждому поэту, но каждому современнику и потомку даруется возможность услышать и понять его проникновенное слово, обливаясь слезами над его вымыслом, сожительствуя вместе с ним в его видимой и невидимой Вселенной.
Таким я запомнил русского поэта Бориса Авсарагова, таким знал и любил этого глубоко ранимого человека и верного друга, таким он и запечатлелся в моей памяти и в моем сердце — изумительнейший мастер поэтического слова, один из лучших русских поэтов второй половины XX века и ярчайший представитель эпохи крушения "красной империи".

Сергей НЫРКОВ



Яндекс.Метрика Top.Mail.Ru